This site uses cookies.
Some of these cookies are essential to the operation of the site,
while others help to improve your experience by providing insights into how the site is being used.
For more information, please see the ProZ.com privacy policy.
This person has a SecurePRO™ card. Because this person is not a ProZ.com Plus subscriber, to view his or her SecurePRO™ card you must be a ProZ.com Business member or Plus subscriber.
Affiliations
This person is not affiliated with any business or Blue Board record at ProZ.com.
Services
Translation
Expertise
Specializes in:
Sports / Fitness / Recreation
Also works in:
Astronomy & Space
More
Less
Rates
Portfolio
Sample translations submitted: 1
English to Russian: WITH THE OLD BREED General field: Art/Literary Detailed field: Military / Defense
Source text - English About 0900 the morning of 3 June 1944, carrying the usual mountain of gear, I trudged down the gangplank of the General Howze. As we moved to waiting trucks, we passed a line of veterans waiting to go aboard for the voyage home. They carried only packs and personal gear, no weapons. Some said they were glad to see us, because we were their replacements. They looked tanned and tired but relieved to be headed home. For them the war was over. For us, it was just beginning.
In a large parking area paved with crushed coral, a lieutenant called out our names and counted us off into groups. To my group of a hundred or more he said, “Third Battalion, Fifth Marines.”
If I had had an option—and there was none, of course—as to which of the five Marine divisions I served with, it would have been the 1st Marine Division. Ultimately, the Marine Corps had six divisions that fought with distinction in the Pacific. But the 1st Marine Division was, in many ways, unique. It had participated in the opening American offensive against the Japanese at Guadalcanal and already had fought a second major battle at Cape Gloucester, north of the Solomon Islands. Now its troops were resting, preparing for a third campaign in the Palau Islands.
Of regiments, I would have chosen the 5th Marines. I knew about its impressive history as a part of the 1st Marine Division, but I also knew that its record went back to France in World War I. Other Marines I knew in other divisions were proud of their units and of being Marines, as well they should have been. But the 5th Marines and the 1st Marine Division carried not only the traditions of the Corps but had traditions and a heritage of their own, a link through time with the “Old Corps.”
The fact that I was assigned to the very regiment and division I would have chosen was a matter of pure chance. I felt as though I had rolled the dice and won.*
The trucks drove along winding coral roads by the bay and through coconut groves. We stopped and unloaded our gear near a sign that said “3rd Bn.,5th Marines.” An NCO assigned me to Company K. Soon a lieutenant came along and took aside the fifteen or so men who had received crew-served weapons training (mortars and machine guns) in the States. He asked each of us which weapon he wanted to be assigned to in the company. I asked for 60mm mortars and tried to look too small to carry a seventy-pound flamethrower. He assigned me to mortars, and I moved my gear into a tent that housed the second squad of the 60mm mortar section.
For the next several weeks I spent most of my time during the day on work parties building up the camp. The top sergeant of Company K, 1st Sergeant Malone, would come down the company street shouting, “All new men outside for a work party, on the double.” Most of the time the company's veterans weren't included. Pavuvu was supposed to be a rest camp for them after the long, wet, debilitating jungle campaign on Cape Gloucester. When Malone needed a large work party he would call out, “I need every available man.” So we referred to him as “Available” Malone.
None of us, old hands or replacements, could fathom why the division command chose Pavuvu. Only after the war did I find out that the leaders were trying to avoid the kind of situation the 3d Marine Division endured when it went into camp on Guadalcanal after its campaign on Bougainville. Facilities on Guadalcanal, by then a large rear-area base, were reasonably good, but the high command ordered the 3d Division to furnish about a thousand men each day for working parties all over the island. Not only did the Bougainville veterans get little or no rest, but when replacements came, the division had difficulty carrying out its training schedule in preparation for the next campaign, Guam.
If Pavuvu seemed something less than a tropical paradise to us replacements fresh from the States and New Caledonia, it was a bitter shock to the Gloucester veterans.* When ships entered Macquitti Bay, as the General Howze had, Pavuvu looked picturesque. But once ashore, one found the extensive coconut groves choked with rotting coconuts. The apparently solid ground was soft and turned quickly to mud when subjected to foot or vehicular traffic.
Pavuvu was the classical embodiment of the Marine term “boondocks.” It was impossible to explain after the war what life on Pavuvu was like. Most of the griping about being “rock happy” and bored in the Pacific came from men stationed at the big rear-echelon bases like Hawaii or New Caledonia. Among their main complaints were that the ice cream wasn't good, the beer not cold enough, or the USO shows too infrequent. But on Pavuvu, simply living was difficult.
For example, most of the work parties I went on in June and July were pick-and-shovel details to improve drainage or pave walkways with crushed coral, just to get us out of the water. Regulations called for wooden decks in all tents, but I never saw one on Pavuvu.
Of all the work parties, the one we hated most was collecting rotten coconuts. We loaded them onto trucks to be dumped into a swamp. If we were lucky, the coconut sprout served as a handle. But more often, the thing fell apart, spilling stinking coconut milk over us.
We made sardonic, absurd jokes about the vital, essential, classified work we were doing for the war effort and about the profundity and wisdom of the orders we received. In short, we were becoming “Asiatic,” a Marine Corps term denoting a singular type of eccentric behavior characteristic of men who had served too long in the Far East. I had done a good deal of complaining about Pavuvu's chow and general conditions during my first week there; one of the veterans in our company, who later became a close friend, told me in a restrained but matter-of-fact way that, until I had been in combat, there was really nothing to complain about. Things could be a good deal worse, he said, and advised me to shut up and quit whining. He shamed me thoroughly. But for the first weeks on Pavuvu, the stench of rotting coconuts permeated the air. We could even taste it in the drinking water. I'm still repulsed even today by the smell of fresh coconut.
The most loathsome vermin on Pavuvu were the land crabs. Their blue-black bodies were about the size of the palm of a man's hand, and bristles and spines covered their legs. These ugly creatures hid by day and roamed at night. Before putting on his boondockers each morning, every man in the 1st Marine Division shook his shoes to roust the land crabs. Many mornings I had one in each shoe and sometimes two. Periodically we reached the point of rage over these filthy things and chased them out from under boxes, seabags, and cots. We killed them with sticks, bayonets, and entrenching tools. After the action was over, we had to shovel them up and bury them, or a nauseating stench developed rapidly in the hot, humid air.
Each battalion had its own galley, but chow on Pavuvu consisted mainly of heated C rations: dehydrated eggs, dehydrated potatoes, and that detestable canned meat called Spam. The synthetic lemonade, so-called battery acid, that remained after chow was poured on the concrete slab deck of the galley to clean and bleach it. It did a nice job. As if hot C rations didn't get tedious week in and week out, we experienced a period of about four days when we were served oatmeal morning, noon, and night. Scuttlebutt was that the ship carrying our supplies had been sunk. Whatever the cause, our only relief from monotonous chow was tidbits in packages from home. The bread made by our bakers was so heavy that when you held a slice by one side, the rest of the slice broke away of its own weight. The flour was so massively infested with weevils that each slice of bread had more of the little beetles than there are seeds in a slice of rye bread. We became so inured to this sort of thing, however, that we ate the bread anyway; the wits said, “It's a good deal. Them beetles give you more meat in your diet.”
We had no bathing facilities at first. Shaving each morning with a helmet full of water was simple enough, but a bath was another matter. Each afternoon when the inevitable tropical downpour commenced, we stripped and dashed into the company street, soap in hand. The trick was to lather, scrub, and rinse before the rain stopped. The weather was so capricious that the duration of a shower was impossible to estimate. Each downpour ended as abruptly as it had begun and never failed to leave at least one or more fully lathered, cursing Marines with no rinse water.
Morning sick call was another bizarre sight during the early days on Pavuvu. The Gloucester veterans were in poor physical condition after the wettest campaign in World War II, during which men endured soakings for weeks on end. When I first joined the company, I was appalled at their condition: most were thin, some emaciated, with jungle rot in their armpits and on their ankles and wrists. At sick call they paired off with a bottle of gentian violet and cotton swabs, stood naked in the grove, and painted each other's sores. So many of them needed attention that they had to treat each other under a doctor's supervision. Some had to cut their boondockers into sandals, because their feet were so infected with rot they could hardly walk. Needless to say, Pavuvu's hot, humid climate prolonged the healing process.
“I think the Marine Corps has forgotten where Pavuvu is,” one man said.
“I think God has forgotten where Pavuvu is,” came a reply.
“God couldn't forget because he made everything.”
“Then I bet he wishes he could forget he made Pavuvu.”
This exchange indicates the feeling of remote ness and desolation we felt on Pavuvu. On the big island bases, men had the feeling of activity around their units and contact through air and sea traffic with other bases and with the States. On Pavuvu we felt as though we were a million miles from not only home but from anything else that bespoke of civilization.
I believe we took in stride all of Pavuvu's discomforts and frustrations for two reasons. First, the division was an elite combat unit. Discipline was stern. Our esprit de corps ran high. Each man knew what to do and what was expected of him. All did their duty well, even while grumbling.
NCOs answered our complaining with, “Beat your gums. It's healthy.” Or, “Whatta ya griping for? You volunteered for the Marine Corps, didn't ya? You're just gettin’ what ya asked for.”
No matter how irritating or uncomfortable things were on Pavuvu, things could always be worse. After all, there were no Japanese, no bursting shells, no snapping and whining bullets. And we slept on cots. Second, makeup of the division was young: about 80 percent were between the ages of eighteen and twenty-five; about half were under twenty-one when they came overseas. Well-disciplined young men can put up with a lot even though they don't like it; and we were a bunch of high-spirited boys proud of our unit.
But we had another motivating factor, as well: a passionate hatred for the Japanese burned through all Marines I knew. The fate of the Goettge patrol was the sort of thing that spawned such hatred.* One day as we piled stinking coconuts, a veteran Marine walked past and exchanged greetings with a couple of our “old men.” One of our group asked us if we knew who he was.
“No, I never saw him,” someone said.
“He's one of the three guys who escaped when the Goettge patrol got wiped out on Guadalcanal. He was lucky as hell.”
“Why did the Japs ambush that patrol?” I asked naively.
A veteran looked at me with unbelief and said slowly and emphatically, “Because they're the meanest sonsabitches that ever lived.”
The Goettge patrol incident plus such Japanese tactics as playing dead and then throwing a grenade—or playing wounded, calling for a corpsman, and then knifing the medic when he came—plus the sneak attack on Pearl Harbor, caused Marines to hate the Japanese intensely and to be reluctant to take prisoners.
The attitudes held toward the Japanese by noncombatants or even sailors or airmen often did not reflect the deep personal resentment felt by Marine infantrymen. Official histories and memoirs of Marine infantrymen written after the war rarely reflect that hatred. But at the time of battle, Marines felt it deeply, bitterly, and as certainly as danger itself. To deny this hatred or make light of it would be as much a lie as to deny or make light of the esprit de corps or the intense patriotism felt by the Marines with whom I served in the Pacific.
My experiences on Peleliu and Okinawa made me believe that the Japanese held mutual feelings for us. They were a fanatical enemy; that is to say, they believed in their cause with an intensity little understood by many postwar Americans— and possibly many Japanese, as well.
This collective attitude, Marine and Japanese, resulted in savage, ferocious fighting with no holds barred. This was not the dispassionate killing seen on other fronts or in other wars. This was a brutish, primitive hatred, as characteristic of the horror of war in the Pacific as the palm trees and the islands. To comprehend what the troops endured then and there, one must take into full account this aspect of the nature of the Marines' war.
Probably the biggest boost to our morale about this time on Pavuvu was the announcement that Bob Hope would come over from Banika and put on a show for us. Most of the men in the division crowded a big open area and cheered as a Piper Cub circled over us. The pilot switched off the engine briefly, while Jerry Colonna poked his head out of the plane and gave his famous yell, “Ye ow ow ow ow ow.” We went wild with applause.
Bob Hope, Colonna, Frances Langford, and Patti Thomas put on a show on a little stage by the pier. Bob asked Jerry how he liked the trip over from Banika, and Jerry answered that it was “tough sledding.” When asked why, he replied, “No snow.” We thought it was the funniest thing we had ever heard. Patti gave several boys from the audience dancing lessons amid much grinning, cheering, and applause. Bob told many jokes and really boosted our spirits. It was the finest entertainment I ever saw overseas.*
Bob Hope's show remained the main topic of conversation as we got down to training in earnest for the coming campaign. Pavuvu was so small that most of our field exercises were of company size rather than battalion or regimental. Even so, we frequently got in the way of other units involved in their training exercises. It was funny to see a company move forward in combat formation through the groves and become intermingled with the rigid ranks of another company standing weapons inspection, the officers shouting orders to straighten things out.
We held numerous landing exercises—several times a week, it seemed—on the beaches and inlets around the island away from camp. We usually practiced from amtracs. The newest model had a tailgate that dropped as soon as the tractor was on the beach, allowing us to run out and deploy.
“Get off the beach fast. Get off the damned beach as fast as you can and move inland. The Nips are going to plaster it with everything they've got, so your chances are better the sooner you move inland,” shouted our officers and NCOs. We heard this over and over day after day. During each landing exercise, we would scramble out of our tractors, move inland about twenty-five yards, and then await orders to deploy and push forward.
The first wave of tractors landed rifle squads. The second wave landed more riflemen, machine gunners, bazooka gunners, flamethrowers, and 60mm mortar squads. Our second wave typically trailed about twenty-five yards behind the first as the machines churned through the water toward the beach. As soon as the first wave unloaded, its amtracs backed off, turned around, and headed past us out to sea to pick up supporting waves of infantry from Higgins boats circling offshore. It all worked nicely on Pavuvu. But there were no Japanese there.
In addition to landing exercises and field problems before Peleliu, we received refresher instructions and practice firing all small arms assigned to the company: M1 rifle, BAR, carbine, .45 caliber pistol, and Thompson submachine gun. We also learned how to operate a flamethrower.
During instruction with the flamethrower, we used a palm stump for a target. When my turn came, I shouldered the heavy tanks, held the nozzle in both hands, pointed at the stump about twenty-five yards away, and pressed the trigger. With a whoosh, a stream of red flame squirted out, and the nozzle bucked. The napalm hit the stump with a loud splattering noise. I felt the heat on my face. A cloud of black smoke rushed upward. The thought of turning loose hellfire from a hose nozzle as easily as I'd water a lawn back home sobered me. To shoot the enemy with bullets or kill him with shrapnel was one of the grim necessities of war, but to fry him to death was too gruesome to contemplate. I was to learn soon, however, that the Japanese couldn't be routed from their island defenses without it.
Translation - Russian 3 июня 1944-го года около 9-ти часов утра, неся на плечах уже привычную гору снаряжения, я спустился по трапу с "Генерала Хауза". На пути к ожидающим нас грузовикам мы встретили колонну ветеранов, готовящихся подняться на борт и отправиться домой. С собой они несли лишь рюкзаки и личное снаряжение, и никакого оружия. Кто-то сказал, что они рады были нас видеть, поскольку мы были их пополнением. Они были загоревшими и уставшими, но рады вернуться домой. Для них война закончилась, для нас - она только начиналась.
На огромной стояночной площадке, мощенной дроблеными кораллами, лейтенант провел перекличку и поделил нас на группы. Моей группе из приблизительно ста человек он объявил: "3-й батальон, 5-ый полк морской пехоты".
Если бы у меня был выбор, – а его, естественно, не было, - в какой из 5-ти дивизий служить, то я бы выбрал 1-ю дивизию морской пехоты. У корпуса, в конечном счете, было шесть дивизий, которые с отличием воевали на Тихоокеанском фронте. Но 1-я дивизия морской пехоты была во многом уникальна. К тому времени она уже приняла участие в первых наступательных операциях против японцев на Гуадалканале и сразилась во второй важной битве на Мысе Глостер, к северу от Соломоновых островов. Теперь же ее воинские части отдыхали, готовясь к третьей кампании на островах Палау.
Из всех возможных полков мой выбор бы пал на 5-ый. Я знал о его впечатляющей истории в качестве одного из подразделений 1-ой дивизии морской пехоты, и я также знал, что упоминания о нем ведут еще во Францию в годы Первой мировой войны. Знакомые мне морпехи из других дивизий также гордились своими подразделениями и тем, что они были морпехами, и это не удивительно. Но 5-ый полк и 1-я дивизия морской пехоты несли с собой не только традиции корпуса, но и свои собственные наследство и традиции, связывающие их во времени со «старым корпусом».
То, что меня назначили в тот самый полк и дивизию, куда я и хотел, было чистой случайностью. Было чувство, что я победил в игре в кости.
Грузовики ехали по извилистым коралловым дорогам вдоль залива и через кокосовые рощи. Мы остановились и разгрузили снаряжение недалеко от вывески, которая гласила: «3-й бн, 5-ый полк морской пехоты». Сержант определил меня в роту «К». Вскоре пришел лейтенант и отвел в сторону около пятнадцати человек – тех, кто в Штатах прошел подготовку на групповом оружии (минометах и пулеметах). Он спросил каждого из нас, на каком оружии в роте мы хотели бы служить. Я попросился на 60-мм минометы и старался выглядеть как можно меньше, чтобы не попасть на тридцатикилограммовый огнемет. К счастью, он назначил меня на минометы, и я понес свое снаряжение в палатку, где располагался второй расчет 60-мм минометной секции.
Последующие несколько недель я большую часть дня проводил в рабочих бригадах, помогая воздвигать лагерь. Старшина роты «К», первый сержант Малоун, проходил в расположение роты, командуя: «Все новенькие живо отправляются в рабочую бригаду». Все это время ветераны роты в основном не привлекались. Павуву для них считался лагерем отдыха после долгой, дождливой и изнурительной кампании в джунглях Мыса Глостер. Однако когда Малоуну требовалась большая рабочая бригада, он кричал: «Мне нужен любой свободный человек». Поэтому мы обращались к нему как «Свободный» Малоун.
Никто из старожилов и пополнения не мог понять, зачем штаб дивизии отправил нас на Павуву. Только после войны я узнал, что командование пыталось избежать ситуации подобно той, что испытала на себе 3-я дивизия морской пехоты, когда она прибыла в лагерь на Гуадалканале после Бугенвильской кампании. Условия на Гуадалканале, - на крупной к тому времени тыловой базе, - были хорошие, но верховное командование приказывало 3-ей дивизии выделять каждый день примерно тысячу людей в рабочие бригады по всему острову. Не только ветераны Бугенвиля не получили никакого отдыха, но и прибывшее в дивизию пополнение имело трудности с выполнением тренировочного плана, необходимого для подготовки к следующей кампании на острове Гуам.
Если Павуву для нас, прибывшего совсем недавно из Штатов и Новой Каледонии пополнения, едва ли был тропическим раем, то для ветеранов Глостера он был горьким потрясением. Когда корабли входили в бухту Макитти, как это сделал «Генерал Хауз», Павуву выглядел живописно. Но стоило только вступить на берег, как ты оказывался среди обширных кокосовых рощ, тут и там усыпанных гниющими кокосами. Твердая на вид земля была мягкой, и она быстро превращалась в грязь от передвижения по ней людей и транспорта.
Павуву являлся классическим воплощением термина "глушь" в морской пехоте. После войны невозможно объяснить, на что была похожа жизнь на Павуву. Большинство жалоб о том, что на Тихом Океане было скучно и психологически трудно служить, исходили от тех, кто находился на таких крупных тыловых базах, как Гавайи или Новая Каледония. Среди их распространенных жалоб было плохое мороженое, недостаточно холодное пиво или не слишком частые развлекательные шоу, проводимые объединенной службой организации досуга войск. На Павуву же просто жить было трудно.
Например, в большинстве рабочих бригад, в которых я был в июне и июле, работа была очень тяжелой: мы улучшали дренаж или мостили дороги дробленым кораллом, чтобы просто избавиться от воды. Санитарные нормы требовали наличие деревянного настила во всех палатках, но ни одного на Павуву я так и не увидел.
Из всех работ больше всего мы ненавидели сбор гниющих кокосов. Мы загружали их в грузовики и выбрасывали затем в болото. Хорошо, если у кокоса был отросток, который служил нам рукоятью, но чаще всего плод разваливался, расплескивая вонючее кокосовое молоко на нас.
Мы сочиняли иронические, нелепые шутки о том, какую жизненно важную и секретную работу мы выполняли для нужд фронта, и о том, насколько глубоки и мудры были приказы, которые мы получали. Говоря кратко, мы становились "азиатами". В морской пехоте так называли людей с необычным типом эксцентричного поведения, которые очень долго прослужили на Дальнем Востоке. Первую неделю на Павуву я много жаловался на еду и на общие условия в лагере, и один из ветеранов в нашей роте, который позже стал мне близким другом, сдержанно, но вполне ясно, сказал мне, что, пока я не был в бою, мне абсолютно не на что жаловаться. Есть вещи куда хуже, сказал он, и посоветовал мне замолчать и перестать ныть. Он здорово меня пристыдил. Однако первые недели на Павуву вонь от гниющих кокосов насыщала весь воздух. Мы даже ощущали ее в питьевой воде. Даже сегодня запах свежих кокосов у меня до сих пор вызывает отвращение.
На Павуву самыми мерзкими паразитами были сухопутные крабы. Их темно-синие тела были размером с мужскую ладонь, а ноги были покрыты шипами и тонкой шерстью. Эти отвратительные создания прятались днем и бродили ночью. Каждое утро, перед тем как надеть полевые ботинки, вся 1-я дивизия морской пехоты вытряхивала из них сухопутных крабов. По утрам я часто находил по одному, а то и по два таких в каждом ботинке. Время от времени вся эта мерзость доводила нас до ярости. Мы начинали выгонять их из-под коробок, вещмешков и коек и убивать палками, штыками и саперными лопатами. После нам приходилось сгребать их в кучу и сжигать, иначе тошнотворная вонь мгновенно распространялась по горячему и влажному воздуху.
У каждого батальона была отдельная полевая кухня, и еда на Павуву состояла преимущественно из подогретых пайков "С": яичного порошка, обезвоженного картофеля и противных мясных консервов под названием "Спэм". Синтетический лимонад, так называемую аккумуляторную кислоту, которая оставалась после еды, разливали на кухне и использовали для мытья бетонных полов. Эффект от нее был превосходный. Горячими пайками «С» нас кормили неделями напролет, но было время, когда нам приходилось около четырех дней питаться утром, в обед и вечером одной лишь овсяной кашей. По слухам, провизия не дошла до нас тогда из-за затонувшего вместе с ней корабля, но какой бы ни была причина, от такой монотонной пищи нас спасали только полученные из дома сладости. Хлеб наши пекари делали настолько непропеченным, что, когда ты держал ломтик за край, вся остальная его часть от своего же веса разваливалась. В муке к тому же обильно кишели жучки-долгоносики, которых в ломтиках было больше, чем семян в ржаном хлебе. Однако мы настолько ко всему этому привыкли, что, так или иначе, хлеб этот съедали. Наиболее остроумные в лагере говорили: "В этом нет ничего плохого. Эти жуки – дополнительное мясо в вашей диете".
Поначалу нам негде было принимать душ. Бриться каждое утро с полной воды каской труда не составляло, но с душем всё обстояло несколько сложнее. В обед, когда начинался уже привычный для всех тропический ливень, мы раздевались догола и с мылом в руках выбегали на улицу. Трудность заключалась в том, чтобы успеть намылиться, помыться и ополоснуться до того, как дождь прекратится. Погода была до того непредсказуемой, что определить продолжительность ливня было невозможно. Он заканчивался так же внезапно, как и начинался, и всегда без воды хоть один полностью намыленный и проклинающий всех морпех да оставался.
Утренний медосмотр был еще одним жутким зрелищем в первых днях на Павуву. Ветераны Глостера были не в лучшем физическом состоянии после самой дождливой кампании второй Мировой Войны, когда им пришлось жить в сырости на протяжении целых недель. Когда я впервые оказался в роте, я был поражен их состоянием: большинство были худые, некоторые – истощены, и у всех под подмышками, на лодыжках и запястьях была грибковая инфекция. На медосмотре они с бутылкой генцианвиолета и ватными палочками разбивались по парам, и, стоя голыми в роще, замазывали друг другу болячки. Многие из них так нуждались во внимании, что осматривать друг друга им приходилось под наблюдением врача. Некоторые были вынуждены вырезать из своих ботинок сандалии, потому что их ноги были настолько заражены грибком, что они едва могли ходить. Жаркий, влажный климат на Павуву ни коем образом не способствовал быстрому заживлению.
«Похоже корпус морской пехоты совсем забыл про Павуву», - сказал кто-то.
«Похоже даже Бог забыл про Павуву», - раздался ответ.
«Бог не мог забыть, потому что он создал всё».
«Тогда держу пари, что он хотел бы забыть, что создал Павуву».
Подобный разговор показывает, насколько отчужденными и несчастными мы ощущали себя на Павуву. На крупных островных базах в подразделениях чувствовалась некая оживленность, и люди по воздуху и морю могли контактировать с другими базами и со Штатами. На Павуву же мы словно были в миллионах километрах не только от дома, но и от всего того, что можно назвать цивилизацией.
Полагаю, мы спокойно преодолевали все трудности и безысходность на Павуву по двум причинам. Во-первых, наша дивизия была элитным боевым подразделением. Дисциплина была строгой. Боевой дух был на высоте. Каждый знал своё дело и что от него требуется. Все, как следует, исполняли свой долг, несмотря даже на жалобы.
Сержанты отвечали на наши жалобы так: «Трепите языком, сколько влезет», или «Чего ворчите? Разве не добровольно вы записались в морскую пехоту, а? Вы лишь получаете то, что просили».
Какими бы раздражительными и неблагоприятными ни были условия на Павуву, всё могло быть и хуже. В конце концов, там не было японцев, разрывающихся снарядов, щелкающих и свистящих пуль, и спали мы на койках. Во-вторых, состав дивизии был молодым: около восьмидесяти процентов были возрастом от восемнадцати до двадцати пяти лет; примерно половине не было и двадцати, когда отправлялись за океан. Хорошо дисциплинированная молодежь способна многое вытерпеть, - даже то, что им не нравится, - и мы были из тех приподнятых духом ребят, которые гордились своим подразделением.
Однако был у нас еще один мотивирующий факт: жгучая ненависть к японцам, которая прожигала насквозь всех морпехов, которых я знал. Судьба патруля Готтджа была одним из тех случаев, который порождал подобную ненависть. Однажды, когда мы занимались сбором зловонных кокосов, один из морпехов-ветеранов прошел мимо нас и обменялся приветствиями с парой наших «стариков». Один из нас спросил, знаем ли мы, кто это был.
"Нет, первый раз его вижу", - ответил кто-то.
"Он - один из тех трех ребят, которым удалось сбежать, когда патруль Готтджа перебили на Гуадалканале. Ему чертовски повезло".
"А зачем япошки устроили засаду на этот патруль?", - спросил я наивно.
Ветеран с удивлением взглянул на меня и твердым неспешным голосом сказал: "Потому что они самые подлые твари, которых когда-либо знала Земля".
Случай с патрулем Готтджа и внезапное нападение на Перл-Харбор вызвало у морпехов сильную ненависть по отношению к японцам. Японская тактика притворяться мертвыми и затем бросать в противника гранату, или же звать на помощь санитара, притворяясь ранеными, и затем убивать его ножом, отбивала какое-либо желание брать их в плен.
Отношение к японцам со стороны гражданских лиц, даже лётчиков или моряков не выражало в полной мере того негодования, которое испытывали морские пехотинцы. В официальных историях и мемуарах, написанных морпехами после войны, о ненависти упоминается крайне редко. Однако в бою они её ощущали так же отчётливо, как и окружающую их опасность. Отрицать эту ненависть и не придавать ей значения – это все равно, что отрицать и не придавать значения боевому духу или глубокому чувству патриотизма, которое испытывали все морпехи, служившие со мной на Тихом океане.
Боевой опыт, полученный мной на Пелелиу и Окинаве, убедил меня в том, что аналогичные чувства были у японцев и по отношению к нам. Они были армией фанатиков, то есть, верили в свою правоту с такой твердостью и решительностью, что понять это после войны многим американцам, - а возможно даже и японцам, - было очень трудно.
В совокупности это взаимное отношение друг к другу вылилось в жестокую и беспощадную схватку, в которой хороши были любые средства. Это было не хладнокровное убийство, как на других фронтах или в других войнах, а дикая первобытная ненависть, которая наряду с пальмами и островами стала одним из ужасов войны на Тихом океане. Чтобы понять через что, в конечном счёте, пришлось пройти морпехам, нужно принимать во внимание и этот аспект войны.
За время, проведенное на Павуву, возможно, самым большим событием, поднявшим наш боевой дух, была новость о том, что с Баники прилетит Боб Хоуп и устроит для нас представление. Почти вся дивизия столпилась на большом открытом участке и радостно приветствовала «Пайпер Каб», кружащий над нами. Пилот отключил на мгновенье двигатель, и из самолета показалась голова Джерри Колонны, выкрикивающего своё известное «Йоу оу оу оу оу оу!». Мы восторженно аплодировали.
Боб Хоуп, Колонна, Френсис Лангфорд и Патти Томас провели представление на небольшой сцене рядом с пирсом. Боб спросил у Джерри, понравилось ли ему путешествие из Баники на Павуву, и Джерри ответил, что во время полета он чувствовал себя «не в своей тарелке». Когда его спросили почему, он сказал: «Забыл её дома». Нам казалось, ничего смешнее мы никогда не слышали. Патти для нескольких ребят провёл уроки танцев, которые сопровождались множеством улыбок, одобрительных возгласов и аплодисментов. Боб рассказал нам много анекдотов, и мы, действительно, воспряли духом. Это было лучшее представление, которое я видел за океаном.
Представление Боба Хоупа оставалось главной темой для разговора, когда мы приступили к основным этапам подготовки к предстоящей кампании. Павуву был настолько маленьким островом, что большинство полевых занятий проводили ротами, а не батальонами или полками. Несмотря даже на это, мы часто натыкались на другие подразделения, выполняющие, как и мы, учебные упражнения. Забавно было наблюдать, как рота, передвигаясь боевым строем через рощи, смешивалась с неподвижными рядами другой, проводящей осмотр оружия, и как офицеры отдавали приказы, пытаясь привести всё это в порядок.
Мы проделывали огромное количество учебных высадок, - по несколько раз в неделю, - на берега и бухты вокруг острова, расположенные недалеко от лагеря. Тренировались мы обычно на плавающих транспортерах . У новой модели имелся откидной борт, который опускался, как только мы добирались до берега, позволяя нам, таким образом, выбежать и развернуться.
"Быстро уходите с берега. Уходите с чёртового берега как можно быстрее и продвигайтесь вглубь острова. Японцы будут обстреливать берег всем, чем только можно, поэтому ваши шансы остаться в живых будут зависеть от того, как быстро вы его покинете", - кричали офицеры и сержанты. Мы слышали это неоднократно изо дня в день. Во время каждой учебной высадки мы выбирались из транспортёров, продвигались на метров двадцать пять вглубь острова и ждали приказа развёртываться и выдвигаться вперёд.
Первая волна транспортёров высаживала стрелковые отделения. Во второй волне были дополнительные стрелки, пулемётчики, гранатомётчики, огнемётчики и расчёты 60-мм минометов. Наша вторая волна шла, как правило, в двадцати пяти метрах от первой, когда машины рассекали воду по направлению к берегу. Как только первая волна завершала высадку, транспортеры отступали назад, разворачивались и проходили мимо нас в открытое море, чтобы забрать с кружащих там "Хиггинсов" волны пехотной поддержки. Всё работало прекрасно на Павуву. Однако там японцев не было.
В дополнение к учебным высадкам и трудностям с полевыми занятиями перед Пелелиу мы повторно ознакомились и провели стрельбы из всех стрелковых оружий, используемых в роте: винтовка М-1, автоматическая винтовка Браунинга, карабин, пистолет 45-го калибра и пистолет-пулемёт Томпсона. К тому же, нас научили обращаться с огнемётом.
Во время занятия с огнемётом мы использовали пальмовый пень в качестве мишени. Когда подошла моя очередь, я взвалил на плечи тяжелые баки, схватил обеими руками ствол, прицелился в расположенный в двадцати пяти метров от меня пень и спустил курок. Со свистом вылетела струя красного пламени, и ствол вздрогнул. Напалм с громким треском ударился о пень, и я почувствовал на лице жар. Взмыло вверх облако черного дыма. Мысль о том, что выпустить из ствола это адское пламя так же легко, как и полить возле дома лужайку, меня поразила. Стрелять во врага пулями или убивать его осколками снаряда было неизбежным на войне злом, но смотреть, как сжигают его до смерти, было ужасно и невыносимо. Однако скоро мне предстояло узнать, что выманить японцев из оборонительных укреплений без этого будет невозможно.
More
Less
Translation education
Graduate diploma - Student of the translation department
Experience
Years of experience: 9. Registered at ProZ.com: Apr 2015.
Expertise