This site uses cookies.
Some of these cookies are essential to the operation of the site,
while others help to improve your experience by providing insights into how the site is being used.
For more information, please see the ProZ.com privacy policy.
This person has a SecurePRO™ card. Because this person is not a ProZ.com Plus subscriber, to view his or her SecurePRO™ card you must be a ProZ.com Business member or Plus subscriber.
Affiliations
This person is not affiliated with any business or Blue Board record at ProZ.com.
English to Russian: HYBRID PERSONALIZED RECOMMENDATION APPROACH FOR IMPROVING MOBILE E-COMMERCE General field: Tech/Engineering Detailed field: Petroleum Eng/Sci
Source text - English Abstract: In recent years, the massive influx of information onto internet has facilitated user, not only retrieving information, but also discovering facts. However, web users usually suffer from the information overload problem due to the fact of significantly increasing and rapidly expanding growth in amount of information on the mobile web. Web personalization and recommendation is one of the promising technique to tackle this problem by adapting the content and structure of mobile websites to the requirements of the users by taking benefit of the facts acquired from the analysis of the users’ access behaviors web is another important area which is consists of much more complex structures and huge collection of ambiguous data. The mobile web portion of the web is also quite different from the traditional web. The information contained in the mobile web is often more concise, more location- specific, and time-critical. The multiplicity of mobile web application among assortment of recommendation aim and technique involve that to gather more and more global recommendation requirements, it reasonably significant to implement hybrid recommendations for M- commerce. In this research, we proposed hybrid recommendation systems in m-commerce base on innovative K-means Clustering (IKMC) and Distributed Association Rules together to improve recommendation performance. Keywords: hybrid personalized, distributed association rules, ikmc, m- commerce I INTRODUCTION: In the last decade, due to improvement of mobile terminal capability and increase of bandwidth, wireless and mobile networks are experiencing exponential growth. A new e-commerce mode named “mobile commerce” emerged and was considered as significant supplement and potential substitute of traditional e-commerce. Even though mobile commerce relies on the same core information technologies as e-commerce, there are extra diverse in underlying infrastructure components. This is because typical mobile commerce clients such as mobile phones or personal digital assistants (PDAs) are certainly limited in terms of computational power, input/output facilities and memory. A well designed going to places of interest information system should provide mobile service for recommendation using mobile terminals. Moreover, information and service should be personalized for each visitor to make good use of the limited resources and to improve customer satisfaction. Any Information system should meet the following requirements: 1) Provide personalized service; 2) serve customers at anytime and at anywhere; 3) Improve quality of service continuously. For example, the supermarket may equip Mobile phone with writable tag could download selective information from service providers under various circumstances. On the other hand, personalized recommendation is one of the key techniques to support personalized service, which can recommend certain products to specific user. Amazon, CDNow, eBay, MovieLens, flipcard homeshop18, starCJ and MovieFinder are representative recommender systems. Although existing recommendation algorithms made achievements in traditional e- commerce, they cannot be applied to mobile commerce without any modification. Algorithms in mobile commerce should reduce their complexity and traffic, improve capabilities of anti- interference and error correcting to meet wireless network requirements in terms of high bit error rate and ISSN : 2229-3345 Vol. 4 No. 05 May 2013 546 Swati Nenava et al./ International Journal of Computer Science & Engineering Technology (IJCSET) bandwidth limitation and fluctuation, as well as mobile terminal requirements in terms of limited computational and storage capabilities and limited screen size. In this paper, , we proposed hybrid recommendation systems in m-commerce base on two way innovative K-means Clustering(IKMC) and distributed Association Rules together to improve recommendation performance. tags are embedded into mobile terminals, providing user identification so that recommender algorithm could find corresponding user profile and purchase records Recommendation is based on implicit feedbacks which involve user’s implicit operations on short messages and web pages, and user’s location and purchase record. All these feedbacks reflect user’s interest in certain recommendation and can be used to update user profile or refine recommendation. The rest of this paper is organized as follows: Firstly, related work of tourism personalized information system in mobile environments is introduced in section 2.presents review of related literature Section 3 presents an overview of the system, Recommendation based on group profiles., working procedures and Section 4 describes some considerations Approach for group profile conception in conclusion, in section 7 we conclude the paper.
Translation - Russian Комбинированный персонализированный подход к использованию рекомендаций в целях улучшения мобильной электронной коммерции.
Аннотация: В последние годы массовый приток информации в Интернет облегчил пользователю не только получение информации, но и дал возможность открывать новые для себя факты. Тем не менее, пользователи Интернета, как правило, страдают от проблемы информационной перегрузки из-за стремительного увеличения количества информации на просторах мобильного Интернета. Веб-персонализация и рекомендации являются одним из самых перспективных методов решения данной проблемы путем адаптации содержания и структуры мобильных веб-сайтов в соответствии с требованиями пользователей, учитывая преимущество фактов и исходя из результатов анализа поведения пользователей. Интернет является важной областью, которая состоит из не менее сложных структур и огромного количества разноплановых данных. Раздел мобильного интернета довольно сильно отличается от традиционной версии. Информация, содержащаяся в мобильной сети, часто является более краткой, также она чаще локализована и критична к временным рамкам.
Многочисленность мобильных веб-приложений среди всего ассортимента нацеленности и техник рекомендаций ведёт к тому, что учёт более глобальных требований к рекомендациям является достаточно значительным в целях реализации гибридных рекомендаций по М-коммерции. В этом исследовании мы предложили использование гибридных систем рекомендации в м-коммерции, основанных на инновационном методе кластеризации К-средних (IKMC) и распределение ассоциативных правил вместе, чтобы повысить эффективность рекомендаций в целом.
ВВЕДЕНИЕ: В последнее десятилетие в связи с улучшением оборудования мобильной связи и увеличением её пропускной способности беспроводные и мобильные сети пребывают в состоянии экспоненциального роста. Данный рост привёл к появлению нового типа электронной коммерции под названием "мобильная коммерция", которую считают значительным дополнением и потенциальной заменой традиционной электронной коммерции. Несмотря на то, что мобильная коммерция опирается на те же основы информационных технологий, что и электронная коммерция, в основе ее инфраструктуры есть некоторые различия. Всё потому, что типичные клиенты м-коммерции, среди которых мобильные телефоны или персональные цифровые помощники (PDA), ограничены с точки зрения вычислительной мощности, возможностей ввода-вывода и памяти.
Хорошо разработанная система ссылок на интересные ресурсы должна быть обеспечена мобильным сервисом для рекомендаций с помощью мобильных терминалов. Кроме того, информация и обслуживание должны быть персонализированными для каждого посетителя в целях эффективного использования ограниченных ресурсов и повышения удовлетворенности клиентов. Любая информационная система должна удовлетворять следующие требования: 1) предоставление персонализированных услуг; 2) обслуживание клиентов в любое время и в любом месте; 3) постоянное повышение качества обслуживания. Например, супермаркет, возможно оснастить мобильным телефоном с записываемым тегом и возможностью скачать выборочную информацию от поставщиков услуг при различных обстоятельствах.
С другой стороны, персональные рекомендации являются одним из ключевых методов для поддержки персонализированных услуг, которые могут рекомендовать конкретные продукты для конкретного пользователя. Amazon, CDNow, eBay, MovieLens, flipcard Homeshop18, starCJ и MovieFinder яркие представители рекомендательных систем. Хотя существующие алгоритмы рекомендаций добились успехов в традиционной электронной коммерции, они не могут быть применены к мобильной коммерции без каких-либо изменений.
В алгоритмах, предназначенных для мобильной коммерции, необходимо снизить сложность и трафик; повысить помехоустойчивость и разработать необходимые методы коррекции ошибок в соответствии с требованиями беспроводной сети с точки зрения ошибок при высокоскоростной передаче и ограничении полосы пропускания и колебания; а также учесть требования к мобильным терминалам в отношении ограничения возможности к вычислению, хранению данных и размеру экрана.
В этой статье мы предложили гибридные системы рекомендации в м-коммерции на основе инновационного метода одновременного использования кластеризации K-средних (IKMC) и правил распределения ассоциаций, чтобы улучшить производительность рекомендации. Теги встроены в мобильные терминалы, обеспечивая идентификацию пользователя таким образом, что бы алгоритм рекомендаций мог найти соответствующий профиль пользователя и список покупок. Рекомендация основана на скрытых обратных связях, которые содержат в себе скрытые операции пользователя при отправке сообщений и действиях на веб-страницах, также учитывается местоположение пользователя и записи о его приобретениях. Вся обратная связь отражает заинтересованность пользователя в определенных рекомендациях, что может быть использовано для обновления пользовательского профиля или оптимизации рекомендации.
Остальная часть этой статьи организована следующим образом: в первой секции представлена работа, связанная с системой туристической персонализированной информации в мобильной среде. Секция №2 представляет обзор соответствующей литературы. Раздел 3 представляет собой общий обзор системы, рекомендации основанные на групповых профилях и рабочих процедурах. Раздел №4 описывает некоторые идеи. Концепция подхода к работе с групповыми профилями описана в заключении. В разделе №7 мы указываем выводы.
English to Russian: Michal Oklot Poetic Ontology of Commentary: Mandel`shtam’s Conversation with Rozanov in “Conversation about Dante” General field: Art/Literary Detailed field: Journalism
Source text - English Commentary and its Image
In Section Two of “Conversation about Dante,” when experimenting with the question of the nature of poetic erudition, Mandel`shtam assembled a peculiar image in the following tropologically mixed sentences:
Аристотель, как махровая бабочка, окаймлена арабской каймой Аверроэса: Averrois, che il gran comnto feo (Inf. IV, 144).
В данном случае араб Аверроэс аккомпанирует греку Аристотелю. Они компоненты одного рисунка. Они умещаются на мембране одного крыла.
This image seems to be particularly suited for our task; it also encourages questions that would lead to the edge of the text and beyond—the question concerning Rozanov’s ontology of commentary. The Mandel`shtamian strategy of “gluing” and “assembling,” which hopefully will take us one step further toward understanding the logic of Rozanov’s ontological images, and the trajectory of Mandel`shtam’s own poetic associations in these three sentences, seem to be an organic approach to commenting.
Dante’s catalogue of philosophers, a part of this image, is ostensibly an answer to the question of the nature of Dantean erudition, or more generally, the question of quotation and commentary. Such a pairing of a question and the image that responds to it is not an isolated event in Mandel`shtam’s text, which could be read and analyzed precisely as a peculiar assemblage of images of differing formal complexity and conceptual density. Each image is singular and unique standing by itself, and at the same time, part of a dynamic poetic structure. In a modernist manner, the entire section is framed cosmogonically: it begins with a descent into poetic matter, into mythopoeic origin and ends with the poetic program which evokes a figure of “living medicine,” the task of which is to “penetrate the multitudinous states of poetic matter.” The philological equivalent of the immanent force, which governs this cosmogonico-poetic process, would be precisely tradition of commentary.
Much has been written about the poetics of Mandel`shtam’s commentary, most notably by Nancy Pollack, who precisely reads Mandel`shtam as “the reader” in her book Mandel`shtam the Reader. Here, however, we should limit ourselves to toying with the idea that, in this specific passage, Mandel`shtam was responding to Rozanov. The commentators of the newest edition of the collected works of Mandel`shtam, when discussing the Aristotelian-Averroesian image with which we began, suggest its affinity (in a simple causal-associative model and with no further explanation, alas) with the one used by precisely Rozanov to explain his Aristotelian entelechy in The Apocalypse of Our Time (1917-1919). Let us try to finish the job, and deal more extensively with this undeniably fruitful trope, focusing on four elements that compose the image introduced at the beginning: the Arab ornament; Averroes; Aristotle; and the moth. Through these four figures, Mandel`shtam introduces three conceptual dimensions of the commentary: historiozophical, ontological, and the epsistemological; the last mentioned also opens the question of the poetic image.
Кручок: What is Rozanovian Commentary?
In one of the interviews, Giorgio Agamben complained that
[n]otes, quotations marks, bibliographical references, ‘see also-s’ and the like refer to a subject of knowledge ensconced like a ventriloquist behind the speaking subject […] and for this reason today's academic prose is so often disappointing,’ with its separation of an ‘authentic experience of language’ from ‘knowledge.’”
It does not mean that Agamben dismisses the commentary, on the contrary one might have an impression that he locates his own work in a similar space in his post-Heideggerian project of saving the experience of language and its relation to being itself. “Rather than the names of masters,” Agamben says, “I would like to indicate two formal models that have constantly inspired me: the medieval commentary and the brief and erudite notes of the great philologists of the nineteenth century.” Consequently a “gloss,” as De la Durantaye argues in his monograph study on Agamben, is a fundamental element in the organization of Agamben’swork. At the end of Infancy and History Agamben cites as a sign of the crisis our culture is traversing ‘the loss of the commentary and the gloss as creative forms’ […] This comment may sound surprisingly given that we are little inclined today to think of the commentary and gloss as having once been creative forms. Concerned as they are with terminological clarification, they seem to be quintessentially noncreative.
And the later fate of Rozanov’s’ inserts follows precisely this direction; in Mandel’shtam’s view, he is, however, interested not so much in creative input of the commentary, as in the commentary itself understood as a creative movement. In the later conceptual works, Rozanov relegated or rather elevated his detours—commentaries and lyrical “вставки”—to the footnotes, and “see also-s,” which became dynamic centers of his texts. Thus what Mandel’shtam was trying to do in his commentary on Dante’s eclectic poem-commentary, at the intersection of Platonic, Stoic, Peripatetic, Neoplatonic and Scholastic traditions, is precisely to restore the creative power to the gloss.
Commentary as Thinking in Images
As Mandel`shtam writes in Section Four, when introducing the basic poetic, semantic, and structural unit of Divine Comedy and his own commentary, “The future of Dante criticism belongs to the natural sciences when they will have achieved a sufficient degree of refinement and developed their capacity for thinking in images” (obraznoe myshlenie) [emphasis added—M.O]. Thinking in images, which captures the dynamic relationship of poetry, philosophy, and physiology, first of all, brings to mind Bergson’s concept of the image, which is relevant for Rozanov also. As a reminder, Bergson, when discussing art’s impossibility of capturing the “absolute,” by which he meant pure and exhaustive presentation of the self from within a given object, provided directions for the ideal form of the artistic image, which would not so much be representation, as presentation.
The image in this understanding of Bergson “concerns all those materials that are presented to our nervous system via our senses. In being present to us these things literally touch us.” Thus, in the art of images, as we have in a Deleuzian argument, the world is created, not represented; images do not send us back to the world for corroboration, but they form a part of our world. So the image, to quote Bergson, “keeps us in the concrete,” and its associative series of sensations captured in words, narratives, concepts, and poetic images, can present the intimate in Rozanov, meaning our intuition of Rozanov; Mandel`shtam gets close to this concrete aesthetics.
But Mandel’shtam’s “theory” of image also has the cerebral aspect. To see it more clearly, we may relate his “thinking in images” to the “thought-image” (Denkbild), the concept of the image that Theodor Adorno once attributed to the artistic and essayistic prose of Mandel`shtam’s modernist contemporaries, Walter Benjamin, and, indirectly, Ernst Bloch. (Above all, it is with Bloch, with his specific ontology and theology of hope, in which we contextualize Rozanov’s apocalyptic and ontological concept of the “increase of being” (prirost bytiia) in post-WWI European messianic thought. As we will see, Mandel`shtam’s imagery and its logic are not very far from this perspective.) The conceptual (cerebral) and aesthetic reciprocity of the Denkbild shows the difficulty that Adorno diagnoses in his Aesthetic Theory, around the fact “that art stands in need of philosophy, and interprets it in order to say that which it cannot say, whereas art is only able to say what it says without saying it.”
In Mandel`shtam’s thinking in images, however, the conceptual is always secondary—what is clearly in the foreground is the transmutability and convertibility of poetic material, but the tension is similar to that present in the Denkbild. “Dante’s thinking in images,” Mandel`shtam writes in this section of “Conversation,” “as in the case of all genuine poetry, exists with the aid of a peculiarity of poetic material which I propose to call its convertibility and transmutability.” Nevertheless, the sequence of thinking in images in Section Two involves both philosophy and poetry. And it is the veiled presence of Rozanov that also reminds us that the second answer to the question of erudition gestures at philosophy. Poetry, especially as presented in Section Two of “Conversation about Dante,” goes hand in hand with philosophy; they converge in a dynamic unit, which is subjected to associative, as well as conceptual conversions, such as the images under consideration here. So the formulation of this dynamic relationship could be summarized by D. H. Lawrence’s proscribed aesthetic task of the novelist: reconciliation of metaphysics, theory of being, and the living sense of being. The metaphysics, however, “must always subserve the artistic purpose beyond the artist’s conscious aim”; and if in the foreground, it is always an effort to cover the sense of failure. Not always the apocalyptic critic of the novel, Mandel`shtam was aware of the subtlety of this relationship. Rozanov, the apocalyptic novelist (as seen by Shklovsky) also avoided ostensive metaphysics, withdrawing from the philosophical discourse; unlike Mandel`shtam, however, Rozanov’s poetic discourse remained in the zone of the “not-yet,” or ante—under the shade of propylaea of commentary.
To go back to our image, which in almost every paragraph tends to send us away from itself into ornamental, interpretative detours, Aristotle and Averroes, besides composing an ornamental frame, like every element of “Conversation about Dante,” are open to new associations. These two names produce some surplus of sense, thereby keeping the text, to translate it into discreet metaphysics, in movement between “theory of being” and the “living sense of being.”
As Mikhail L. Gasparov noted, Mandel`shtam’s new poetic credo in the 1930s was: “I am sense-oriented” (Ia smyslovik). As Tiutchev was important for Mandel`shtam’s first poetics and Paul Verlaine for his second, they are joined in the 1930s by Arthur Rimbaud, a great “mover of sense” (velikii kolybatel’ smysla). The major “representational” unit which has the capacity to grasp the dialectics of sense and sensibility in an uninterrupted movement, would precisely be a series of thinking in images. The poetics and syntax of the sentence which introduces Mandel`shtam’s quotation from Dante forms an image of the “orgy of quotations”; it is a compound composed of a trope characteristic of the epic, namely a simile, “Aristotle, like a moth,” and a genitive metaphor, “edged by the Arab edge of Averroes,” which Hugo Friedrich identifies as particularly characteristic of modernist poetics. (Mandel`shtam identifies the same compound in Dante in Section Three.) What is symptomatic of the genitive metaphor is that “the most worn and most multivalent of rational words, the genitive proposition and article, is most permissive of semantic disharmony and the magical union of mutually alien things.” This image is tropologically and philologically displaced, thus, in a way, dialectical, in the sense that the past, present, and future flash as a constellation within it, unlike that found in a hermeneutical image, in which they mutually illuminate each other as a continuum. Rather than serve as an illustration or representation of a past event, the dialectical thought-image is a medium that brings the past, present, and future into a new relationship that is always oriented towards the future. As Mandel`shtam writes in Section Five, Dante’s cantos “demand a commentary in Futurum” (trebuiut kommentariia v Futurum).
Commentary as Tangenial Pattern of Historiosophy
Comparative modality, a measure of existence in Mandel`shtam’s poetic ontology, also established the relationship between the two texts the charmingly imitative Hegelian “The Place of Christianity in History” (1901; 1904) and “Conversation” on a more literal level, which clearly shows Rozanovian origin of Mandel`shtam’s image; we are interested here not so much about the logic of the historizophical argument as about the pattern of poetic associations. And indeed, Rozanov’s essay, concerning the Christian synthesis of the Hellenic and Semitic sensibilities, includes a reference to Averroes as an example of the archetypical commentator, who in turn is brought into his text, as in the case of Mandel`shtam, through the Divine Comedy. “Averroes, whom, with such esteem, Dante remembers,” as Rozanov writes, who also famously referred to these verses of the Divine Comedy, as those that,
bore the nickname of “the great commentator” in the Middle Ages. Aristotle was explaining nature, and Averroes was explaining Aristotle, the Arabs used to say about him with pride. And in general, what the Arabian scientists were so proud of, and what they were admired for by other nations – one thing is clear: it is their lack of any initiative, and their lack of a creative beginning in everything.”
It is hard to imagine a better foundation for the argument of the Rozanov’s presence in Mandel`shtam than the striking similarity (and complementarity) of this passage and Mandel`shtam’s image. If we move forward to The Apocalypse of Our Time, what Rozanov may have wanted to express in the passage quoted above is that the Semitic impulse in Christian civilization created the chain of ossified and heavy commentaries, which can produce nothing but the moans of the commentator crushed under their weight. Thus, «стоны» of the “little Jew from Shklov” from главка «Надавило шкафом» (that follows главка La Divina Comedia) gestured at the apocalyptic resurrection of the originary Hellenic-Christian force, which would reunite us with nature and her Creator, and the “crushed by the bookcase” originary Semitic apocalyptic sensitivity—its immediate grasp of the breath of God, of which traces could be found in the Old Testament. As he will write in another place, “The Apocalypse is a cosmic trial of Christianity.”
Thus by exposing the Arab ornament of Averroes, in an poetic way Mandel`shtam responded to Rozanov, defending the culture of commentary as a mean in itself paradoxically in the spirit of Rozanov himslef, which reverberated in стоны of the “little Jew from Shklov.” These moans, a child-like play with words, images, and commentaries, are always in search of the center—always approaching it, but never getting close; such poetry follows the form of the commentary as an ornament, which strives to establish a pattern in the scattered pages of the manuscript.
In “The Place of Christianity,” Rozanov also goes back to his early fascination with Aristotle—elusive prime mover (who moved a sphere of being into shimmering potentialities) who is also one of the main characters in Mandel`shtam’s text. In “The Place of Christianity,” Aristotle makes an appearance as a philosopher, the first (and the last) among Hellenic philosophers to have contrived the idea of a Christian-like divinity in his concept of the prime mover and Creator of the world, but who was then buried under Arabian—that is, later, Semitic—commentaries. (NB: Sensitive to all sorts of biographical trivia and anecdotes, Rozanov had to be aware of one of the versions of the death of Averroes, according to which the famous commentator died, crushed by his books, many of them commentaries, falling from a shelf of his own library; this adds yet another ironic nuance to Mandel`shtam’s defense and ontology of commentary.)
In Fragment Twenty-Six, we read that, “The prime mover (pervodvigatel`) himself is no longer the first principle, being merely a radio station, a communicator, a transmitter […] And just as a single vitalistic flow (vitalisticheskii potok) creates organs for itself: hearing, the eye, the heart, blood, and, in the Dantean understanding of the human body, it literally flows in them and through them; since organs appear to be subordinated streams (iavliaiutsia sopodchinennymi patokami) in one stream (potok), and the vitalistic flow can materialize (ossushchestvit’sia); concretizing spheres appear to be breeding grounds of qualities that are embedded in matter.” In Mandel`shtam’s image, Aristotle, the prime mover, remains an illusive kernel, an idea of origin, which is hidden in the infinite layers of commentaries, but these commentaries allow Dante and his scholastics’ mental universe (“the huge exploding power of the Book of Genesis, the idea of spontaneous genesis, sieged for all the sides a little island of Sorbonne”) to connect “two incompatible things”: “the Biblical genetics” and Aristotle’s physics. And this can happen through an experiment, which, like music, is a proper space for such a diachronic operation.
Commentary as Color
So why is the Arab ornament introduced through the proper name of Averroes? First, because Averroes is a famous commentator; second, because his Arabic origin and philosophical profession reinforce both the poetic —in this case, ornamental—and the ontological status of the commentary, the metapoetic discussion, which is one of the major implicit themes interwoven into the fabric of “Conversation.” Another layer of Mandel`shtam’s commentary leads our discussion back to the metaphor which transformed Aristotle into a moth, or a butterfly; this metaphor, in turn, has lead us through the major theme of this essay, the Rozanovian detour-commentary; a detour understood as an exegetical invention, a specific case of commentary, as Georges Didi-Huberman would put it, “the ever renewed and diversifiable production of a thousand and one networks of sacred meaning.” To stay in Mandel`shtam’s poetic cosmos and terminology, the poetic equivalent of the sacred meanings of incarnation is the philological kernel, the Hellenic word, which remains unattainable, always concealed within multiple layers of commentary.
Going back to the thought-image before us at its center, there is Aristotle, hidden and out of balance by the thick margins of many commentaries—“makhrovaia babochka”: a moth, a fuzzy butterfly, a piece of haberdashery, a double-winged butterfly or just a common and typical butterfly—a butterfly all too butterfly-ish. Taking advantage of the slightly semantic ambiguity of this phrase, we can allow ourselves some degree of arbitrariness and fluidity in order to assemble the associations that govern the present commentary on “Conversation.” Let us decide on a moth, then, and a very particular moth in its peculiar and impressive coloration (and here we follow more poetic approach of Nabokov, who built his interpretation of Franz Kafka’s “Metamorphosis” on the entomological assumption that Gregor Samsa transformed himself into a beetle). Ours is a moth which is well-known from any popular encyclopedia of Lepidoptera, the Madagas sunset moth (Chrysiridia rhipheus). This sunset-lit moth fits the logic of the present commentary because of the peculiar—so to speak—ontological status of its colors: they do not have their own ontology, and are effects of optical interference of light caused by the refractions of its transparent wings.
To raise Mandel`shtam’s “intertextual” game to a higher power by bringing yet another context, while at the same time staying within the philosophical sensibility of High Modernism, we may refer to Joyce’s Ulysses, in particular, the famous beginning of the “Proteus” chapter, the chapter built on the same passage from the fourth Canto of Inferno, as is also the case with Mandel`shtam’s image:
Ineluctable modality of the visible: at least that if no more, thought through my eyes. Signatures of all things I am here to read, sea spawn and sea rack, the nearing tide, that rusty boot. Snot green, blue silver, rust: coloured signs. Limits of the diaphane. But he adds: in bodies. Then he was aware of them bodies before of them coloured. How? By knocking his sconce against them, sure. Go easy. Bald he was and a millionaire, maestro di color che sanno. Limit of the diaphane in. Why in? Diaphane, adiaphane. If you can put your five fingers through it is a gate, if not a door. Shut your eyes and see.
In this famous passage, Joyce brings out the issue of perceptible color as it is relates to ontology, which he grounds in two works by Aristotle: De anima and De sensu et sensibili. In Aristotle, color is a limit of translucence (diaphane), and within the body, it is determinately bound. Joyce, as Jean-Michel Rabaté argues, builds this Dantean reference on a pun, which misleads those who are unfamiliar with Italian to read it as, “the relative color in the sentence ‘the master of those who (color) know,’ as a noun meaning ‘color,’” and which, additionally “favored by a context saturated with actual colors (‘snotgreen, bluesilver, rust’) and with the problematic of ‘coloured signs.’” So, continues Rabaté, Stephen Dedalus’ lesson is that “the knowledge we can derive from and about colors is never far from illusion. The truth of this knowledge is conveyed through colored lures that haunt the eye even after they have been demystified,” which is strengthened by the ambiguity of the pun. We learn another lesson in perception and ontology from Stephen’s Aristotle, namely, that the limit of diaphane would be the limit of what is perceptible to sight, and that the objects are not visible in and of themselves, but rather, by virtue of color.
Similarly, we see this in the Mandel`shtam of “Conversation” and “Journey to Armenia,” for whom color, devoid of an ontological status of its own, is an approximation of the never-attained object. Color is nothing other than “a sense of the start [of the race], tinged by distance and contained as dimension” (kak chuvstvo starta, okrashennoe distantsiei i zakliuchennoe v obem), as Mandel`shtam writes in “Journey to Armenia.” Thus, Averroes, the commentator, is a figure for a colorful Arab ornament—a tangential approximation of Aristotle, a figure of the kernel understood as the originary word, which is embodied in the material. (NB: in Section Four, the colored knots of ornament on Geryon skin are also compared, or, transformed, into solid figures, the “sacks with money,” as if alluding to Dante’s Aristotle, who in typical medieval, anecdotal characteristic was bald and rich). Mandel`shtam’s Dantean Aristotle-butterfly’s lesson about color, as developed later in Section Four through the interplay of light and color (of Averroes’s commentary), refers to the quality of color in general, as perceived in neo-Kantian European Modernism. Benjamin, another contemporary figure to Mandel`shtam, in his early dialogue The Rainbow (1914-1916), while rejecting Goethe’s phenomenology of color, based on polarity, developed his understanding of color in connection with his thoughts on the nature of experience, which coincide with those that unfold from “Conversation.” Thus, for Benjamin, colors are never created, and can only be received. They are neither spatial nor temporal. What is the experience of color, then? Benjamin would say that it is infinitude, and that the measure of color is intensity. So color is the kind of infinitude which inhabits finitude. In a way, then, the proper modality of color’s being, its nontemporality and nonspaciality, is the same as that of commentary, which is also a kind of infinitude within finitude. For Mandel’shtam, further transformations of this transitory modality into intermediary forms of art would be music or calligraphy—both important themes in the “Conversation.”
So the figure of Averroes framing Aristotle, a colorful moth—the philological and philosophical kernel of this commentary—gestures at the status of commentary itself, which is, for Mandel`shtam, just an assemblage of refractions or approximations of the unattainable philological kernel (therefore beyond a commentator’s grasp). Dante’s catalogue of philosophers, then, was particularly interesting for Mandel`shtam, for it starts with the unnamed Aristotle, a kernel, Stephen Dedalus’ color (“When I raised my eyes a little higher I saw the master of them that know sitting amid a philosophic family”), and ends with the commentator Averroes, a framing arabesque; the catalogue is framed, then, by the impossible, an unattainable philological kernel and a commentary; what is also framed is a membrane, a receptacle for another assemblage of refractions. So the image is even more dynamic, its center—Aristotle, who is compared to a night- or a day- (or perhaps, it could be argued, to a twilight-) butterfly—provides Dante with an ornament with which he borders both the center and the margin—the Arab ornament of Averroes; they are both situated on a membrane of the same moth’s wing. Schematically, then, the image consists of three concentric frames: that of Averroes’s commentary, that of Dante’s catalogue, and that of Mandel`shtam’s essay.
How would this image look on a page of illuminated manuscript, the figure we evoked Rozanov’s idea of commentary? A small, rectangle of commented-upon text, almost disappearing within a thick frame of the ornament of commentary. Outside of this frame one can find commentaries of copyists, another frame, and so on. But then the outside border comes from an elusive—that is, unattainable—center, the Arab ornament, and this is why Mandel`shtam had to resort to modern physics and topology in “Conversation About Dante.” “The trench mark of the fingernail,” a physiological-philological image, is located on the margin, in the propylaea, emerging from the interplay of light and shadow. Thus, we may go back to Rozanov’s Levitan, and his visual equivalent of the literary propylaea, the entrance in itself. In Levitan’s landscapes, Rozanov writes, there are neither colors nor people. Thus, for instance in “Spring Thaw,” there is neither a sinking cartwheel nor muzhik, as there would be in Ilya Repin. In Levitan, Rozanov writes, if there are human figures, they vanish at the horizon line. It is more comfortable without people and things; it is lighter, “the air is diaphanous,” unlike in “mindless realism” of the type: «вали сюда все» What is important for the current argument, and what we can observe in Rozanov’s article, which seems to be miles away from the sensibility of Mandel`shtam, is the same movement between the material and immaterial; the color and the diaphaneity of light and shadow; the unattainable philological kernel and the commentary. Rozanov calls both Levitan’s art and Gershenzon’s philology the Greek propylaea, which dematerialize the object of art. So Gershenzon’s commentaries on more elusive authors, rather than the writers of acknowledged classics, are suspended between potentiality and actuality, just as Levitan suspends the painted objects between their materiality and immateriality, as if in the air, as an interplay of light and darkness. Rozanov concludes his essay by referring to Gershenzon’s correction of Tyutchev, replacing Christ (embodiment) with “Hellenic” anticipation and ontological suspension of the not-yet—the propylaea—thereby unexpectedly regressing to the Semitic search for the kernel, and excluding the possibility of the dialectical synthesis of Christianity (found in his essay “The Place of Christianity in History”).
Translation - Russian Комментарий и его образ
Во второй главе «Разговора о Данте», экспериментируя над вопросом природы поэтической эрудиции, Мандельштам собирает особый образ в следующих тропологически смешанных предложениях:
«Аристотель, как махровая бабочка, окаймлена арабской каймой Аверроэса: Averrois, cheil gran comntofeo (Inf. IV, 144).
В данном случае араб Аверроэс аккомпанирует греку Аристотелю. Они компоненты одного рисунка. Они умещаются на мембране одного крыла».
Данный образ как нельзя лучше справляется с поставленной задачей; он также провоцирует появление вопросов, обращенных к тексту и за его пределы – вопросы, касающиеся розановской онтологии комментария. Мандельштамовские стратегии «склеивания» и «сборки», которые, как мы надеемся, продвинут нас на шаг дальше в сторону понимания логики онтологических образов Розанова и траектории собственных поэтических ассоциаций Мандельштама в этих трех предложениях, кажется, являются оплотом органического подхода к построению комментария.
Каталог философов Данте является частью этого образа и возможным ответом на вопрос о природе эрудиции Данте, или же, в общих чертах, вопрос цитирования и комментария. Такое парное сочетание вопроса и образа, отвечающего на него в творчестве Мандельштама - не единственный случай, который может быть прочитан и проанализирован именно как совокупность образов различной формальной сложности и концептуальной плотности.
В тексте каждый образ особен и уникален, являясь при этом самостоятельной единицей и в то же время, выступая частью динамичной поэтической структуры. В модернистской манере целый раздел оформлен космогонически: начинается с погружения в поэтическую материю - в мета-поэтические истоки, и заканчивается поэтической программой, которая вырисовывает фигуру «живой медицины», задача которой - проникнуть в многочисленные состояния поэтической материи. Филологический эквивалент имманентной силы, которая управляет этим космогонико-поэтическим процессом– это традиция комментария.
Много было написано о поэтике комментария Мандельштама, в первую очередь, Нэнси Поллак, которая в точности дает характеристику Мандельштаму через призму взглядов «читателя» в своей книге «Мандельштам - читатель» (Mandelshtam the Reader) . Здесь, однако, мы должны ограничиться игривой идеей о том, что в данном конкретном отрывке Мандельштам отвечает Розанову.
Комментаторы новейшего издания собрания сочинений Мандельштама, при обсуждении образа Аристотеля, с которого мы начали, предполагают его сходство (в простой причинно-ассоциативной модели и без дополнительных объяснений, увы) с тем, который используется Розановым для объяснения его аристотелевской энтелехии в «Апокалипсисе нашего времени» (1917-1919 гг.) . Давайте попробуем закончить начатое, дабы более интенсивно заняться этой, бесспорно, одной из наиболее плодотворных троп, сосредоточив внимание на четырех элементах, которые составляют образ, представленный в начале: арабская кайма; Аверроэс; Аристотель; и бабочка. С помощью этих четырех фигур Мандельштам вводит три концептуальных аспекта в комментарии: историософический, онтологической и эпистемологический; последний из упомянутых также раскрывает вопрос о поэтическом образе.
Крючок (Зацепка): Что есть розановский комментарий?
В одном из своих интервью Джорджио Агамбен жаловался, что примечания, кавычки, библиографические ссылки, разнообразные «смотрите также…» и подобное характеризуют предмет познания, как чревовещатель, расположившийся за якобы говорящим предметом. «И по этой причине, - как говорит Агамбен, - сегодняшняя академическая проза так часто разочаровывает, отделяя «аутентичный языковой опыт» от «знания» .
Это не означает, что Агамбен отвергает комментарий. Наоборот, можно получить впечатление, что он находит свою работу в этой же нише в своем пост-хайдеггеровском проекте по сохранению познания языка и изучения его отношения к самому бытию. «Вместо того, что бы называть имена мастеров, - говорит Агамбен, - я хотел бы назвать две существующие модели, которые постоянно вдохновляют меня: это средневековый комментарий, а также краткие и эрудированные заметки великих филологов девятнадцатого века». . Согласно монографии по исследованию творчества Агамбена, аннотация является основополагающим элементом в организации его работ. В конце «Младенчества и истории» Агамбен приводит в качестве признака кризиса нашей культуры «потерю комментария и аннотации как творческих форм» . Этот комментарий может вызвать удивление, учитывая, что мы не склонны сегодня думать о комментарии и аннотации так, как будто они когда-то были творческими формами. Касательно стороны терминологических разъяснений, они кажутся типично нетворческими.
И позже судьба направляет розановские комментарии точно в этом же направлении; по мнению Мандельштама, он, однако, заинтересован не столько в творческом вводе комментария в текст, сколько в восприятии комментария как самостоятельной творческой единицы. Такой и подход к комментарии и самого Розанова. В рецензии из книги Мережковского «Толстой и Достоевский, он называет автора точно комментатором в глубоком смысле этого слова и видит его истинное точно в комментарии. «Свои собственные мысли» Мережковский, -- пишет Розанов --, «гораздо лучше высказывает, комментируя другого мыслителя или человека; комментарии должен быть методом, способом, манерою его роботы. Как только он остается один, без имени и факта около себя – он мутен, не ясен. Чтобы бульон очистить, нужно опустить сырое яйцо в него. В мышление г. Мережковского нужно опустить кого-нибудь, не Мережковского, и тогда Мережковский становится прозрачен». В более поздних концептуальных работах Розанов, как и его мнимый Мережковский, относит или скорее даже возводит свои пути обхода (а именно комментарии и лирические вставки) в сноски и разнообразные «смотрите также», которые становятся динамическим центром его текстов, па пример а «Литературных изгнанниках», или раньше в «Темном лике». Следовательно, то, что попытался сделать Мандельштам в своем комментарии к эклектической поэме Данте, -- которая стоит на пересечении платонических, стоических, перипатетических, неоплатонических и схоластических традиции, -- это попытка возрождения творческой силы комментария и аннотации.
Комментарий как образное мышление
Как Мандельштам пишет в четвертой главе «Разговора», представляя читателю основной поэтический, семантический и структурный блок «Божественной комедии»: «Будущее дантовского комментария принадлежит естественным наукам, когда они для этого достаточно изощрятся и разовьют свое образное мышление» .
Мышление в образах, которое охватывает динамичные отношения поэзии, философии и физиологии, в первую очередь, напоминает концепцию образа Бергсона, которая остается актуальной также и касательно Розанова. Напомним, что Бергсон при обсуждении невозможности искусства захватить «абсолют, под которым он подразумевал чистую и исчерпывающую самопрезентацию изнутри самого рассматриваемого объекта, приводил инструкции для достижения идеальной формы художественного образа, который в большей степени являлся бы не репрезентацией, а презентацией.
В понимании Бергсона образ «касается всех тех, материалов, которые представлены в нашей нервной системе с помощью органов чувств. В их представлении нам, эти вещи буквально прикасаются к нам» . Таким образом, в искусстве выстраивания образа, мир сотворен, а не изображён; изображения не отсылают нас в мир за подтверждением, а они формируют часть нашего мира. Так образ, по словам Бергсона, «держит нас в конкретности». Его ассоциативный ряд ощущений, пойманных словами, рассказами, концепциями и поэтическими образами тоже определяет «интимное» у Розанова, если следовать за интуитивным образом Розанова, возникающим из нынешнего эссе; Мандельштам как нельзя ближе к этой «конкретной» эстетике.
Но теория образа Мандельштама также имеет и церебральный аспект. Чтобы увидеть его более ясно, мы можем связать его «мышление в образах» с «мыслью-образом» (Denkbild), понятием образа, который Теодор Адорно однажды отнес к художественной прозе и эссе современников Мандельштама модернистов Вальтера Вениамина и, косвенно, Эрнста Блоха. Концептуальная и эстетическая взаимность мысли-образа показывает трудности, которые Адорно диагностирует в его «Эстетической теории» вокруг того, «что искусство нуждается в философии, и интерпретирует ее для того, чтобы сказать то, что она не может выразить словами, в то время как только искусство в состоянии сказать все без единого слова»12.
У Мандельштама для образного мышления, однако, концепт всегда вторичен, а на первый план выступают превращаемость и конвертируемость поэтического материала, характеризуемые той же напряженностью, что и «мысль-образ». «Образное мышление у Данте», - пишет Мандельштам, - «так же как во всякой истинной поэзии осуществляется при помощи свойства поэтической материи, которое я предлагаю назвать обращаемостью или обратимостью» . Тем не менее, последовательность образного мышления во второй главе включает в себя как философию, так и поэзию. Завуалированное присутствие Розанова напоминает нам, что второй ответ на вопрос образованности дает отмашку в сторону философии. Поэзия, особенно если рассматривать ту, что представлена во второй главе "Разговора о Данте", идет рука об руку с философией; они сходятся в динамическом блоке, который подвергается ассоциативным, а также концептуальным преобразованиям, таким как рассматриваемые здесь образы. Так формулировка этих динамичных отношений может быть обобщена«эстетической задачей художника», которая, как пишет Д. Х. Лоренс, заключается в соединении метафизики, теории бытия, ощущения самого бытия. Метафизика, однако, «должна всегда поддерживать художественную цель помимо сознательной цели художника»; и если она выступает на переднем плане, то это всегда усилие, призванное покрыть художественное фиаско. Не всегда апокалиптическая критика романа Мандельштама вдавалась во все тонкости этого отношения.
Розанов как апокалиптический писатель (так видел его Шкловский) также избегал остенсивной метафизики, выхода из философского дискурса; но в отличие от Мандельштама, Розанов оставлял свой поэтический дискурс в зоне "пока еще не" (Noch-Nicht-Sein), или анти- под тенями пропилеи комментария. Чтобы вернуться к нашим образам, которые почти в каждом пункте стремятся ускользнуть из внимания и отправить нас по направлению декоративных, интерпретирующих обходных путей, образы Аристотеля и Аверроэса, кроме того, что составляют орнаментальное обрамление произведения, как и любой элемент «Разговора о Данте»- открыты для новых ассоциаций . Эти два образа производят некоторый избыток смысла, тем самым сохраняя текст в дискретных пределах метафизики, в движении между «теорией бытия» и «самим бытием» (living sense of being).
Поэтика и синтаксис предложения, в котором Мандельштам цитирует Данте представляет собой также и образ «цитатной оргии» ; это соединение эпического тропа, а именно сравнение (Аристотель, как махровая бабочка) и метафоры в родительном падеже (окаймлена арабской каймой Аверроэса), которую Уго Фридрих идентифицирует как особенно характерную для модернистской поэтики (Мандельштам идентифицирует то же соединение в «Данте» в третьей главе). «Что симптоматично для такой метафоры - так это то, что она в большей степени чем другие поэтические тропы допускает семантическую дисгармонию и волшебное объединение взаимно чужеродных вещей». Этот образ и тропологически и филологически смещен, что ведет к диалектическому диссонансу в некотором смысле, когда прошлое, настоящее и будущее созвездием на секунду вспыхивают, в отличие от герменевтического образа, в котором они взаимно и непрерывно освещают друг друга. Вместо того, чтобы служить в качестве иллюстрации или представления прошлых событий, диалектическое мышление создает среду, которая преподносит прошлое, настоящее и будущее в новых отношениях, которые всегда ориентированы в будущее. Как пишет Мандельштам в пятой главе, песни Данте «требуют комментария в Futurum».
Комментарий как семитская модальность
Сравнительная модальность как мера существования в поэтической онтологии Мандельштама подсказывает нам, что возможно найти и «эмпирические» доказательства разговора с Розановым в «Разговоре о Данте». И действительно, в очаровательно-подражательном гегелевском эссе «Место христианства в истории» (1901; 1904), одним из самых популярных в свое время, из всех написанных Розановым, мы находим мысль, которая полемически связывает Розанова с прокомментированным здесь образом Мандельштама; нас интересует не столько логика историозофического аргумента, сколько структура поэтических ассоциаций.
Эссе Розанова о христианском синтезе греческой и семитской чувствительности включает в себя ссылку на Аверроэса в качестве примера архетипического комментатора. Как у Мандельштама, Аверроэс посещает эссе Розанова, через «Божественную Комедию»: «Аверроэс, о котором с таким уважением вспоминает Данте в "Божественной комедии", носил в Средние века прозвание "великого комментатора". "Аристотель объяснил природу, а Аверроэс объяснил Аристотеля",- говорили о нем с гордостью арабы. И во всём этом, чем гордились арабские ученые и за что прославляли их другие народы, видно одно - это отсутствие инициативы, недостаток творческого начинания во всём».
Трудно представить себе более прочную основу для аргумента присутствия Розанова в работе Мандельштама, чем поразительное сходство и взаимодополняемость этого отрывка и мандельштамовского образа. В «Апокалипсисе нашего времени» Розанов вернулся к этой мысли в главе «Надавило шкафом» (которая следует за главой «La Divina Commedia»[sic!]). Но в этот раз он видел в семитском импульсе и христианской цивилизации цепи застывших и тяжелых комментариев, которые не могут производить ничего, кроме стонов комментатора, раздавленного их тяжестью. Таким образом, «стоны» «маленького еврея из Шклова» указывают на апокалиптическое воскресение первоначальной Греко-христианской силы, которая призвана воссоединить нас с природой и ее Творцом, и надавленной шкафом семитской апокалиптической чувствительности - ее непосредственным пониманием дыхания Бога, следы которого можно найти в Ветхом Завете. Как он напишет позже: «Апокалипсис - космический суд над Христианством».
Таким образом, используя арабскую кайму Аверроэса в поэтической основе, Мандельштам дал ответ Розанову, защищая культуру комментария, как ни парадоксально, в духе самого Розанова, который нашел отражение в стонах «маленького еврея из Шклова». Эти стоны - детская игра слов с образами, комментарии, всегда находятся в поисках центра, всегда приближаются к нему, но никогда не сокращают дистанцию; такая поэзия следует за формой комментария в качестве орнамента, который создает узор в рассеянных страницах рукописи.
В «Месте Христианства» Розанов также восходит к его раннему увлечению Аристотелем как неуловимым перво-двигателем (который превратил сферу бытия в место мерцающих возможностей), который также является одним из главных героев мандельштамовского текста. В «Месте Христианства» Аристотель выступает как философ, первый (и последний) среди греческих философов, который создал идею «Христианского» Творца мироздания, но который потом был погребен под арабскими, а позже, и семитскими комментариями. (NB: Чувствительный к разного рода биографическим мелочам и анекдотам, Розанов без сомнений знал одну из версий о смерти Аверроэса, в соответствии с которой знаменитый комментатор умер, раздавленный своими книгами, многие из которых явились комментариями, упавшими с полок его собственной библиотеки. Это добавляет еще один иронический оттенок к онтологии комментария Мандельштама).
Комментарий как Цвет
Так, спросим еще раз, почему Арабский орнамент вводится через Аверроэса? Во-первых, потому, что Аверроэс является знаменитым комментатором; во-вторых, потому что его арабское происхождение и профессия философа призваны укрепить и поэтический ( в данном случае орнаментальный), и онтологический статус комментария в контексте мета-поэтической дискуссии, которая является одной из основных неявных тем, вплетенных в ткань «Разговора». Другой слой комментария Мандельштама ведет нашу дискуссию назад к метафоре, которая трансформирует Аристотеля в бабочку; эта метафора, в свою очередь, проводит нас через одну из основных тем всего эссе, которую мы идентифицируем как розановский крюк-комментарий; «крюк» понимается как экзегетическое изобретение (invention), особый случай комментария. Как Жорж Диди-Губерман озвучил данное явление: «постоянно обновляющееся и диверсифицируемое производство тысячи и одной сети сакральный смыслов». Дабы остаться в поэтическом космосе Мандельштама и круге его терминологии, приведем поэтический эквивалент «сакральным смыслам» как воплощение филологического ядра, Эллинского Слова, остающимся в некотором смысле недостижимым, так как всегда таит в себе несколько слоев комментария.
Возвращаясь к мысли-образу, мы видим в центре перед собой Аристотеля, вплетенного в плотную сеть множества комментариев и предстающего в образе «махровой бабочки». Воспользовавшись семантической неоднозначностью этой фразы, мы можем позволить себе некоторую степень произвола и текучести, для того, чтобы собрать ассоциации, которые управляют актуальным комментарием «Разговора». Давайте подробнее рассмотрим бабочку, а именно, обратим внимание на ее своеобразную и впечатляющую окраску в частности (и здесь мы последуем наиболее поэтическому подходу Набокова, который построил свою интерпретацию «Превращения» Франца Кафки на энтомологическом предположении, что Грегор Замза превратил себя в жука). Так, следуя за онтологической рифмой нашего комментария, «махровая бабочка» может оказаться хорошо известной из любой популярной энциклопедии чешуекрылых закатной бабочкой Madagas (Chrysiridiarhipheus). Этот освещенный закатом мотылек укладывается в контекст настоящего комментария из-за особого, так сказать, онтологического статуса его расцветки: она не имеет собственной онтологии, но есть эффект оптической интерференции света, вызванного отражениями его прозрачных крыльев.
Таким образом, для Мандельштама в «Разговоре» (как и в «Путешествии в Армению») цвета избегают собственного онтологического статуса, но являются своеобразным приближением к не достижимым объектам. Цвет - это не что иное, как «чувство старта, окрашенного дистанцией и заключенного в объем» , как пишет Мандельштам в работе «Путешествие в Армению». Так, Аверроэс, комментатор, выбран для обозначения красочного арабского орнамента – косвенное приближение к Аристотелю, фигуры ядра, что понимается как первоначальное слово, которое воплощается в материале. (NB: В Четвертой главе цветные узлы - орнамент на коже Гериона также сравниваются или трансформируются в четкий рисунок - «мешки с деньгами», как будто намекая на Аристотеля пера Данте, который в типичном средневековье подходил под анекдотичную характеристику лысых и богатых). Мандельштамовский урок о цвете через образ Аристотеля - бабочки Данте получает дальнейшее развитие в Четвертой главе через взаимодействие света и цвета (из комментария Аверроэса), выстраивая отношение к качеству цвета в целом, что соответствует восприятию в течении нео-кантианского европейского модернизма. Бенямин, другой современник Мандельштама, в своем раннем диалоге «Радуга» (1914-1916), отвергая цветовые феноменологии Гете на основе полярности, разрабатывает свое понимание цвета в связи с его мыслями о природе опыта, которые совпадают с теми, что разворачиваются в «Разговоре». Таким образом, в понимании Бенямина, цвета не могут быть созданы, они могут только восприниматься. Они не являются ни пространственными, ни временными. Что же такое опыт цвета в таком случае? Бенямин сказал бы, что это - бесконечность, и что мера цвета – его насыщенность. Так цвет представляет некую бесконечность, которая наполняет объекты конечности. В некотором смысле собственно модальность бытия цвета – это его вневременность и непривязанность к месту, то же самое, что и комментарий, который также является своего рода бесконечностью в конечном. Для Мандельштама дальнейшие превращения этой модальности перетекают в посреднические формы искусства: музыку или каллиграфию как важные темы в «Разговоре».
Так фигура Аверроэса, обрамляющая Аристотеля, красочная бабочка- филологическое и философское ядро этого комментария, указывающиее на статус самого комментария, который является, по мнению Мандельштама, просто собранием преломлений или приближений к недостижимому филологическому ядру (и, следовательно, вне пределов досягаемости комментатора). Каталог философов Данте, что особенно заинтересовало Мандельштама, начинается с неназванного Аристотеля, ядра,
и заканчивается комментатором Аверроэсом, обрамляющим арабески; Каталог также оформлен тем недостижимым филологическим ядром и комментариями; что также оформлены в мембраны, куда стекаются все соображения и мысли автора. Так, изображение становится еще более динамичным: его центр - Аристотель, который сравнивается с ночью или днем (или может быть, сумерками) в образе бабочки, которая помогает Данте создать окаймление, которым он отделяет центр композиции от полей – арабский орнамент Аверроэса; они оба расположены на мембране крыла одной и той же бабочки. Схематически, то изображение состоит из трех концентрических фреймов: комментария Аверроэса, каталога Данте и эссе Мандельштама.
Как бы эти образы могли выглядеть на странице средневековой рукописи, иллюстрирующие нам идею Розанова о комментарии? Маленький прямоугольник текста, почти исчезающий в густом обрамлении орнамента комментария. За рамой этого орнамента, можно найти следующий, принадлежащий переписчику и так далее. Но тогда за границей орнамента находится то неуловимое, то что все время стремится к недостижимому центру, арабскому орнаменту. И именно поэтому Мандельштаму пришлось прибегнуть к современной физике и топологии в «Разговоре о Данте». Таким образом, мы можем вернуться к розановскому Левитану и его визуальному эквиваленту литературной Пропилеи, «входу в себя». «В пейзажах Левитана, - пишет Розанов, - не существует ни цвета, ни человека». Что важно для данного аргумента, и что мы можем наблюдать в статье Розанова, который, кажется, в милях от чувствительности Мандельштама, мы наблюдаем то же самое движение между материальной и нематериальной сторонами; между цветом и взаимодействием света и тени; в недостижимости филологического ядра и комментария. Розанов называет как искусство Левитана, так и филологию Гершензона – греческой пропилеи, которые дематериализуют объект искусства. Так, комментарии Гершензона более направлены не на признанных классиков, а на новаторов, которые подвешены в состоянии между фактическим и потенциальным, как, например, Левитан писал картины на грани материального и не материального, словно застывшую в воздухе игру тени и света. Розанов завершает свою статью ссылкой Гершензона, указавшего на коррекцию Тютчева и заменившего Христа (воплощение) «греческим» опережением и онтологическим приостановлением «пока еще» - Пропилеи - самым неожиданным регрессом к семитскому поиску ядра, и исключая возможность диалектического синтеза Христианства (найдено в его эссе «Место христианства в истории»).
More
Less
Translation education
Graduate diploma - Tyumen State University
Experience
Years of experience: 16. Registered at ProZ.com: Jun 2015.
Being a translator is like being a gandolier who take people from one bank of the river to the other. It`s interesting, it`s developing and if the humanity have only two life-goals which are fun and the mission, then translating for me includes the both. And I work with the extremal responsibility. Being a professional is not only a gift but hard work as well.
A Positive- thinker, broad- minder and open for any cooperation.
Expertise