This site uses cookies.
Some of these cookies are essential to the operation of the site,
while others help to improve your experience by providing insights into how the site is being used.
For more information, please see the ProZ.com privacy policy.
This person has a SecurePRO™ card. Because this person is not a ProZ.com Plus subscriber, to view his or her SecurePRO™ card you must be a ProZ.com Business member or Plus subscriber.
Affiliations
This person is not affiliated with any business or Blue Board record at ProZ.com.
English to Russian: The Frontiers of Secularism. An Interview with Phil Zuckerman General field: Other Detailed field: Journalism
Source text - English Phil Zuckerman is a professor of sociology and secular studies at Pitzer College in Claremont, California. He is the author of Living the Secular Life, Faith No More, and Society Without God. He has also edited several volumes, including Atheism and Secularity, Sex and Religion, and The Social Theory of W.E.B. Du Bois. Zuckerman writes a regular blog for Psychology Today titled “The Secular Life.” His work has also been published in academic journals, such as Sociology Compass, Sociology of Religion, Deviant Behavior, and Religion, Brain, and Behavior. In 2011, Zuckerman founded the first Secular Studies department in the nation. He earned his PhD in sociology from the University of Oregon in 1998. He currently lives in Claremont, California, with his wife, Stacy, and their three children.
Harris: Your most recent book is Living the Secular Life, and you founded the secular studies program at Pitzer College. Perhaps we should begin by clarifying what “secularism” is, because many people use it as a synonym for “atheism,” which it isn’t.
Zuckerman: I’m going to resist the urge to whip out all my lecture notes, because this stuff is central to what I teach, and I’ve got a lot to say here. But I’ll try to be as brief and concise as I can. We’ve got three terms that are closely related, but also distinct.
First off, let’s start with “secular.” To me, that simply means “non-religious.” In a nutshell, I’d say someone is secular if 1) he or she does not hold any supernatural beliefs about deities, spirits, or netherworlds 2) he or she does not engage in any religious rituals or rites, and 3) he or she does not identify or affiliate with a religious group, denomination, or tradition.
Next comes “secularization.” This term refers to a historical process whereby a given society becomes less religious over time: Fewer people hold religious beliefs, fewer people place importance on religious rituals or rites, fewer people identify as religious, fewer institutions exist under the auspices of religious authorities, and so on.
Finally, what you asked about: “secularism.” For me, the “ism” is key here. It implies ideology. Social movement. Political agenda. How things “ought” to be.
On this front, we’ve primarily got good, old-fashioned Jeffersonian secularism, which at root is nothing more than the ideology or political position that church and state ought to be separate and that government ought to be as neutral as possible when it comes to religion in the public square. This version of secularism is basically anti-theocracy-ism (or what used to be called disestablishmentarianism). It is an ideology that is often embraced by both religious and secular people. And it most definitely is not the same thing as “atheism.” In this instance, “secularism” is a political or ideological position concerning the relationship between government and religion (keep them separate!), whereas “atheism” is a personal absence of belief in gods.
Harris: Yes, it was the Jeffersonian sense of the term I had in mind, and I think that’s the meaning worth emphasizing. Secularism in this sense does not require unbelief. It merely demands a commitment to keeping religion out of politics and public policy. Secularism is the only viable response to religious pluralism—otherwise incompatible religions will vie for political dominance. Secularism, essentially, is a condition of permanent truce.
Zuckerman: I totally agree. But there is definitely another popular form or manifestation of secularism—one that is much less focused on the separation of church and state. This form is about people and groups actively trying to disabuse other people of their religious beliefs or involvement. It is a secularism that actively seeks to combat and critique religion. It is predicated upon the view that religion ought to go away, that religious beliefs ought not to be believed in anymore, that religion is a harmful thing and society would be generally better off if it just went away. Think of the 1980s hit “Dear God,” by XTC. That song wasn’t advocating for the separation of church and state. Rather, it was trying to get its listeners to agree that believing in God is silly or absurd. Or think of your first book, The End of Faith,which is not a detailed defense of the separation of church and state but primarily about exposing the irrational, malevolent, and harmful aspects of religion. This form of secularism—as exemplified by XTC’s song and your first book—is definitely not the same thing as “atheism,” per se, but it comes fairly close: Most secularists who actively seek to make religion go away and want to disabuse other people of their supernatural beliefs are atheists.
Harris: Can you summarize the current commitment to secularism in the West? Is it increasing?
Zuckerman: In certain parts of the West—particularly Europe, Australia, and Canada—secularism is going strong. However, in other places, including the USA, the situation is much less clear-cut.
In terms of political secularism, we see many instances in which the realms of religion and government are becoming more clearly and strongly divided. For example, Sweden officially disestablished religion from government in 2000. And in Britain, challenges to religious involvement in the public schools are growing. In Israel, there is increasing opposition to the governmental support of religious institutions and to the ability of religious fundamentalists to opt out of compulsory military service. In France, the separation of church and state is widely celebrated, and restrictions on religion in the public sphere are increasing.
However, here in the United States, the wall of separation between church and state is becoming less secure, especially in light of recent court decisions. I’m thinking specifically of some cases decided in 2014: The U.S. Supreme Court ruled that closely held, for-profit corporations can claim exemption from laws that go against their owners’ religious beliefs. It also decided that kicking off city council meetings with explicitly sectarian Christian prayers is constitutional. Even the Massachusetts Supreme Court declared that the teacher-led, God-centric language of the Pledge of Allegiance doesn’t discriminate against the children of non-theists.
In other ways, however, the kind of secularism that involves weakening religious faith or lessening the strength, prestige, and pervasiveness of religion in society has been incredibly successful in the West, even here in the USA.
I don’t want to barrage you with endless numbers, but the stats are staggering when it comes to people in the West who are abandoning religion. Consider just these tidbits: A century ago in Canada, only 2% of the population claimed to have no religion, whereas today nearly 30% of Canadians claim as much, and approximately one in five does not believe in God. A century ago in Australia, less than 1% of the population claimed no religious identity, but today approximately 20% of Australians claim as much. A century ago in Holland, about 10% of the population claimed to be religiously unaffiliated; today more than 40% does. In contemporary Great Britain, nearly half the people claim no religious identity at all; the same is true in Sweden.
Furthermore, 61% of Czechs, 49% of Estonians, 45% of Slovenians, 34% of Bulgarians, and 31% of Norwegians do not believe in God. And 33% of the French, 27% of Belgians, and 25% of Germans do not believe in God or any other sort of universal spiritual life force.
In the East, the most recent survey information from Japan illustrates extensive secularization over the course of the past century: Sixty years ago, about 70% of Japanese people claimed to hold personal religious beliefs, but today that figure is down to about 20%. Such levels of atheism, agnosticism, and overall irreligion are simply remarkable—not to mention historically unprecedented.
I just got the latest data on Latin America: 37% of people in Uruguay, 18% in the Dominican Republic, 16% in Chile, 11% in Argentina, and 8% in Brazil are non-religious. These are all unprecedented levels of secularity. And Jamaica is currently at 20% nonreligious! Gabon and Swaziland are at 11%! (While that may seem small, keep in mind that only 8% of people in Alabama are non-religious).
Secularism is growing in virtually all nations for which we have data; even the Muslim world, which contains the most-religious societies on earth, has a growing share of secular people (many of whom, unfortunately, must keep their secularity well hidden because of the danger of prison or death for being open about their lack of faith).
The proportion of Americans walking away from religion has continued to grow, from 8% in 1990 to somewhere between 20% and 30% today. Secularity is markedly stronger among young Americans: 32% of those under 30 are religiously unaffiliated. And somewhere between one-third and one-half of all those who respond “none” when asked what their religion is are atheist or agnostic in orientation—so the rise of irreligion means a simultaneous rise of atheism and agnosticism. Furthermore, the vast majority of nonreligious Americans are content with their current identity; among those who now claim “none” as their religion, nearly 90% say they have no interest in looking for a religion that might be right for them.
Of course, one wrench in all this is birthrates. Religious people have more kids than secular people. So demographically, the future is unclear.
Harris: Many of us have acknowledged that although “replacing religion” may not be an appropriate goal, religion does offer people many things they want in life—and these are things that most atheists also want. We want nice buildings that function as dedicated spaces for reflection and celebration. We want strong communities. We want rituals and rites of passage with which to mark important transitions in life—births, marriages, deaths. We just don’t want to lie to ourselves about the nature of reality to have these things. This poses a real challenge, because once we get rid of religion, we are left without an established tradition for meeting these needs, and the alternative is often piecemeal, halfhearted, and unsatisfying. How do you see us solving the problem of creating strong secular institutions and traditions that don’t feel hokey?
Zuckerman: You are spot-on here. Religion provides so much for people in terms of social capital, life-cycle rituals, and so forth, and if it were to just go away, most people would experience serious lacuna. True, a few die-hard hermits out there want none of the things that religion provides, but they are quite rare. Most people want and enjoy at least some of the many things that religions have to offer, even if they don’t buy all the supernatural nonsense.
So here are the options, as far as I can tell:
First, secularize religion. By that I mean keep the rituals, the holidays, the buildings, the gatherings, the knickknacks, but let the supernatural beliefs wither and fade. The example of this that first comes to mind is Reform Judaism. Most American Jews get what they like out of Judaism—the ceremonies, the holidays, the sense of belonging, multi-generational connections, opportunities for charity—and yet they have jettisoned the supernatural beliefs. Many liberal Episcopalian congregations, too, are in this vein. Also Quaker meetings. And most Scandinavians, with their modern form of Nordic Lutheranism, are as well. They observe traditional religious holidays and they participate in various life-cycle rituals and they congregate now and then in church and they even “feel” Christian—and yet they do all these ostensibly religious things without a scintilla of actual faith in the supernatural.
A third possibility is to find secular vehicles that provide at least some of the things religion has to offer. I’m thinking of sports, for example. Soccer. My Sunday morning soccer game fulfills me deeply: It makes me feel alive, it connects me to friends I otherwise would never know or see, it marks the end of the week, etc. Or music. My daughter’s love of music provides a lot: a sense of existential meaning, a sense of community via links with other fans, rituals in the form of concerts, and so forth. My younger daughter’s involvement in ballet serves a similar function, providing self-improvement, conscientiousness, camaraderie, performances. Others can find at least some of the things religion offers by communing with nature, or being creative, or engaging politically, or meditating.
I have learned in my research that the vast majority of people who walk away from religion don’t miss it and find numerous ways to live meaningful lives without it—through work, family life, friends, hobbies, art, sex, philosophy, theater, hunting, working on cars, dancing, and so on.
Of course, all that said, religion may not be so easily replaced, and the fact that secularism seems to correlate strongly with individualism could become a problem down the road.
Harris: Moving beyond religion is proving to be an immense challenge, and I greatly appreciate your contributions on this front. One of the main impediments to the spread of secularism has been the widely held belief, even among the non-religious, that religion will always be with us—as though the persistence of the current batch of supernatural ideas were a law of nature. I hope people will read your book to learn more about what the transition to secularism will look like. Thanks for taking the time to speak with me.
Translation - Russian
Фил Цукерман (Phil Zuckerman) — профессор социологии и секулярных исследований в колледже Питцер в Клермонте, штат Калифорния, автор книг “Живя секулярной жизнью” (Living a Secular Life), “Веры больше нет” (Faith No More) и “Общество без Бога” (Society Without God), редактор нескольких книг (например, “Атеизм и секулярность” (Atheism and Secularity), “Секс и религия” (Sex and Religion) и “Социальная теория Уильяма Дюбуа” (The Social Theory of W.E.B. Du Bois)). Цукерман ведёт для журнала Psychology Today (“Психология сегодня”) колонку под названием “Секулярная жизнь” (“The Secular Life”). Его работы публиковались в академических журналах (например, Sociology Compass (“Пределы социологии”), Sociology of Religion (“Социлогия религии”), Deviant Behavior (“Девиантное поведение”), и Religion, Brain, and Behavior (“Религия, мозг и поведение”)). В 2011 году Цукерман создал первую в стране кафедру секулярных исследований. Свою степень доктора наук (PhD) по социологии он получил в университете Орегона в 1998 году. В настоящее же время он живёт в Клермонте, штат Калифорния, со своей женой, Стэйси, и тремя детьми.
Харрис: В своей книге “Живя секулярной жизнью”, а также в названии вашей кафедры в колледже Питцер вы используете слово “секулярный”. Наверное, стоит начать с прояснения, что же такое “секуляризм”, поскольку очень многие люди используют его как синоним слову “атеизм”.
Цукерман: Я воздержусь от желания достать свои лекции, поскольку это центральное понятие того, чему я учу, и у меня есть много чего сказать на эту тему. Однако я постараюсь быть настолько кратким, насколько вообще возможно.
Итак, у нас есть три очень близких, но в то же время разных термина.
Начнем с “секулярный”. Я это понимаю просто как “нерелигиозный”. Иначе говоря, я бы сказал, что кто-то секулярен, если 1) он/она не верит в сверхъестественное, например, в Бога, духов или загробный мир; 2) он/она не выполняет обряды или ритуалы; 3) он/она не относит себя к приверженцам какой-либо религиозной группы, вероисповедания или традиции.
Следующий термин — “секуляризация”. Он относится к историческому процессу, при котором конкретное общество со временем становится менее религиозным: всё меньше людей придерживаются религиозной веры, придают значение религиозным ритуалам и обрядам, считают себя религиозными, всё меньше институтов находятся под покровительством религии и так далее.
И наконец, то, о чём вы спрашивали: “секуляризм”. Часть с “-изм” играет для меня ключевую роль, так как подразумевает идеологию, социальное движение, политическую программу. То, как всё “должно” быть.
В этом плане первым был старый добрый джефферсоновский секуляризм, который, по сути своей, не более чем идеология или политическое положение, при котором церковь должна существовать отдельно от государства, а государство, в свою очередь, должно оставаться как можно нейтральнее, когда речь заходит о религии в народе. Этот “секуляризм” можно назвать антитеократизмом. Эту идею часто поддерживают и религиозные люди, и секулярные, светские, и она совсем не то же самое, что “атеизм”. “Секуляризм” здесь понимается как политическое или идеологическое положение, касающееся взаимоотношений религии и государства (отделить их друг от друга!), а “атеизм” — отсутствие личной веры в Бога.
Харрис: Да, именно это джефферсоновское понимание “секуляризма” у меня и возникло в голове, и я думаю, что его стоит ещё раз пояснить. В этом смысле “секуляризм” не требует “неверия”, он просто подразумевает, что нужно держать религию вне политики в целом. Секуляризм — это единственный адекватный ответ на религиозный плюрализм, а иначе совершенно несовместимые религии будут соперничать за политическое господство. По существу, он является условием для долговременного перемирия.
Цукерман: Совершенно согласен. Но есть и другая распространённая форма секуляризма, которая менее сосредоточена на отделении церкви от государства. Она сосредоточена на группах людей, активно пытающихся освободить других людей от их религиозных убеждений или от идеи божественного вмешательства. Именно секуляризм пытается находить способы борьбы с религией и её критики. Он основывается на взгляде, что религии пора уйти на покой, что уже нет необходимости верить, что религия губительна для общества и что оно стало бы лучше, перестань религия существовать. Вспомните хит 80-х годов “Dear God” группы XTC: эта песня не призывала к отделению церкви от государства, она, скорее, старалась донести до слушателей, что вера в Бога — это глупость или даже абсурд. Или вспомните Вашу первую книгу “Конец веры”, где рассказывается не о церкви и государстве, а раскрываются неразумные, недоброжелательные и губительные аспекты религии. Такая форма “секуляризма”, как показано на примере песни XTC и Вашей первой книги, совсем не то же самое, что “атеизм”, но довольно близка к нему. Большинство секуляристов, которые пытаются заставить религию уйти на покой и хотят освободить других людей от веры в сверхъестественное, являются атеистами.
Харрис: Не могли бы вы дать краткую информацию насчет развития секуляризма на Западе? Распространяется ли он?
Цукерман: В определённых частях Запада, а именно, в Европе, Австралии и Канаде секуляризм набирает обороты. Однако в других местах, включая США, ситуация не столь ясная.
Если говорить о политическом секуляризме, мы можем наблюдать множество случаев, когда между сферами религии и государства проводится всё более четкая грань. Например, в Швеции в 2000 году религия была официально отделена от государства. Также растёт число протестов против вмешательства религии в общеобразовательные школы в Британии, в Израиле усиливается отрицательное отношение к поддержке правительством института религии и к возможности сторонников религиозного фундаментализма избежать обязательной службы в армии. Во многих частях Франции отделение религии от государства широко отмечается как радостное событие, и увеличивается количество ограничений на религию в общественных сферах.
Однако в Соединённых Штатах этот барьер, отделяющий религию от государства, становится всё тоньше, особенно в свете недавно принятых судом решений. Я имею в виду некоторые конкретные случаи, имевшие место в 2014 году: Высший суд Соединённых Штатов постановил, что закрытые коммерческие корпорации могут потребовать освобождения от следования тем законам, которые противоречат “религиозным убеждениям” их владельцев. Также было принято решение, что теперь собрания городского совета необходимо начинать с христианских молитв. Даже Высший суд Массачусетса постановил, что богоцентристский язык Клятвы верности американскому флагу не является дискриминацией по отношению к детям нетеистов.
А если говорить о секуляризме как об ослаблении веры или уменьшении силы, престижа и распространённости религии в обществе, то такой секуляризм очень успешен на Западе и даже здесь, в США.
Не хочу заваливать вас числами, но статистика просто потрясает, когда речь заходит о людях, отказывающихся от религии. Вот вам парочка примеров: век назад всего 2% населения Канады не исповедывали никакую религию, а сегодня это число достигло почти 30%, и приблизительно каждый пятый канадец не верит в Бога. Век назад менее 1% населения Австралии не относили себя к какой-либо религии, а на сегодняшний день их число достигло почти 20%. Всё тот же век назад 10% населения Нидерландов заявляли, что не являются приверженцами ни одной религии, сегодня это число достигло 40%. В современной Великобритании почти половина населения вообще не исповедывает никакой религии, то же касается и Швеции.
Более того, 61% греков, 49% эстонцев, 45% словенцев, 34% болгар, 31% норвежцев не верят в Бога, а 33% французов, 27% бельгийцев и 25% немцев не верят ни в Бога, ни в какую-либо универсальную духовную форму жизни вообще.
На Востоке по самым последним опросам в Японии можно наблюдать значительную секуляризацию за последний век: 60 лет назад около 70% японцев имели религиозные убеждения, но сегодня их доля упала до 20%. Такой уровень атеизма, агностицизма и повсеместной нерелигиозности просто поразителен, не говоря уже о том, что он беспрецедентен.
Совсем недавно у меня появились новейшие данные по Латинской Америке: 37% населения Уругвая, 18% населения Доминиканской Республики, 16% населения Чили, 11% населения Аргентины и 8% населения Бразилии нерелигиозны. Это невиданный прежде уровень секулярности. Нерелигиозное население Ямайки составляет целых 20%! В Габоне и Свазиленде это число достигло 11%! (оно может показаться небольшим, но имейте в виду, что нерелигиозно всего 8% населения штата Алабама).
Секуляризм буквально растёт во всех странах, по которым у нас есть данные. Даже в мусульманском мире, где больше всего верующих, возрастает доля секулярных людей (но многие из них, к несчастью, вынуждены держать это в секрете из-за угрозы лишения свободы или смертной казни за открытое проявление отсутствия веры).
Процент американцев, отказывающихся от религии вырос с 8% в 1990 до примерно 20% или 30% на сегодняшний день и продолжает расти. Секулярность заметно сильнее среди молодых американцев: 32% людей в возрасте до 30 лет не относят себя ни к какой религии. Примерно треть или даже половина людей, ответивших “никакую” на вопрос: “Какую религию вы исповедуете?” — атеисты или агностики. Так что рост нерелигиозности обозначает одновременный рост атеизма и агностицизма. Более того, подавляющее большинство нерелигозных американцев вполне довольно своей текущей идентичностью. Среди тех, кто ответил “никакую” на вопрос о вероисповедании, около 90% говорят, что они не заинтересованы в поиске религии, которая бы им подошла.
Разумеется, есть тут и своя проблема, коей является рождаемость. У религиозных людей детей больше, чем у секулярных, так что с демографической точки зрения будущее представляется не совсем ясным.
Харрис: Хотя многие из нас признали, что “заменить религию”, возможно, не совсем правильная цель, религия действительно даёт людям те вещи, в которых они нуждаются в жизни, и атеисты тоже хотят их иметь. Мы хотим красивые здания для размышлений и празднеств. Мы хотим крепких сообществ, ритуалов и обычаев, которыми можно было бы обозначить важность какого-то жизненного этапа: дня рождения, дня бракосочетания, дня смерти. Мы просто не хотим лгать самим себе о природе этих вещей. Это действительно сложно, поскольку избавившись от религии мы останемся без устоявшихся традиций для удовлетворения этих потребностей, а её альтернативы зачастую разрозненны, безжизненны и неудовлетворительны. Как вы представляете себе решение этой проблемы, а именно, создание крепких секулярных институтов и традиций, которые не казались бы фальшью?
Цукерман: Вы прямо в точку попали. Религия даёт людям столько всего касательно социального капитала, жизненных ритуалов и так далее, что если она внезапно исчезнет, большинство людей ощутит огромную пустоту внутри. Разумеется, есть и такие “отшельники”, которым не нужно ничего из того, но их очень мало. Большая часть людей хочет и даже пользуется по крайней мере чем-то из того, что даёт религия, даже если они не покупаются на всю ту чепуху о сверхъестественном.
И вот мои варианты.
Во-первых, секуляризировать религию. Под этим я имею в виду сохранение ритуалов, праздников, строений, собраний, каких-то других мелочей, но пусть из них исчезнут сверхъестественные убеждения. В качестве примера мне сразу приходит в голову реформистский иудаизм. Большинство американских евреев берут от иудаизма то, что им нравится: церемонии, праздники, чувство принадлежности, связи между разными поколениями, возможности для благотворительности — но они убрали оттуда сверхъестественные верования. Многие епископальные конгрегации поступили подобным же образом. Точно так же сделали собрания квакеров, как и многие скандинавы с их современной скандинавской формой лютеранства. Они соблюдают традиционные праздники и отмечают ритуалами знаменательные события, время от времени собираются в церкви и даже ощущают себя христианами, но делают все эти якобы религиозные вещи без толики веры в сверхъестественное.
Следующий вариант — поиск секулярных механизмов, которые предоставили бы хоть часть из того, что может предложить религия. Возьмём, например, спорт. Тот же футбол. Моя воскресная игра в футбол глубоко удовлетворяет меня: благодаря ей я ощущаю себя живым, она связала меня с друзьями, которых иначе я бы никогда не встретил и не узнал, она знаменует собой конец недели и тому подобное. Или, например, музыка. Любовь моей дочери к музыке даёт многое: чувство реальной значимости, чувство принадлежности к коллективу посредством связи с другими ценителями, ритуалы в виде концертов и так далее. Занятия балетом моей младшей дочери выполняют примерно те же функции: дают возможность для саморазвития, укрепляют добросовестность, товарищество, позволяют выступать. Другие могут получить определённую часть того, что предлагает религия, соединяясь с природой, создавая что-то, будучи вовлечёнными в политику или медитируя.
Из своего исследования я узнал, что подавляющее большинство людей, отказавшись от религии, совсем не скучают по ней и находят различные способы жить полной жизнью без неё посредством работы, семейной жизни, друзей, хобби, искусства, секса, философии, театра, охоты, конструирования или ремонта машин, танцев и так далее.
Разумеется, при всём этом, религию будет не так легко заменить, и если учесть тот факт, что секуляризм в значительной степени соотносится с индивидуализмом, в будущем это может стать проблемой.
Харрис: Выйти за рамки религии представляется трудной задачей, и я высоко ценю ваш в это вклад. Одним из главных препятствий для распространения секуляризма является широко распространённое даже среди нерелигиозных людей убеждение, что религия всегда будет с нами, будто бы непоколебимость кучки идей о сверхъестественном — закон природы. Надеюсь, люди прочтут вашу книгу, чтобы узнать, каким будет переход к секуляризму. Спасибо, что уделили мне время.
English to Russian: СПОСОБЫ ПЕРЕВОДА РЕАЛИЙ В НЕМЕЦКОЙ ПУБЛИЦИСТИКЕ General field: Science Detailed field: Linguistics
Source text - English Перевод реалий – часть большой и важной проблемы передачи национального и исторического своеобразия, которая восходит, должно быть, к самому зарождению теории перевода как самостоятельной дисциплины. Этой области в той или иной степени, с той или иной точки зрения касались и касаются многие теоретики перевода. Реалии являются актуальным объектом исследования многих лингвистических дисциплин: переводоведения, сопоставительной лингвистики, лингвострановедения, лингвокультурологии, этнопсихолингвистики, теории межкультурной коммуникации. Проблемы, связанные с изучением языковых реалий, их передачей при переводе, лексикографическим описанием и лингводидактической презентацией освещаются в работах исследователей-лингвокультуроведов Л.С. Бархударова, Г.Д. Томахина, А.Д. Швейцера и многих других.
Слово реалия берет начало от латинского прилагательного realia – «вещественный», «действительный». Под реалиями в лингвистической культуре понимаются предметы или явления материальной культуры, этнонациональные особенности, обычаи, обряды, а также исторические факты или процессы, обычно не имеющие лексических эквивалентов в других языках. В немецкой лексикографии термин «реалия» появился лишь в 70-х гг. ХХ века в словаре под редакцией Р.Кюфнер: реалии Realien–мн.ч.: 1) Реальные предметы, факты; знания; раньше в естественнонаучных дисциплинах; 2) Также Realia – мн.ч.: слова, называющие предметы и явления, специфичные для отдельных стран и культурных кругов. Такая формулировка близка современной трактовке этого термина в лингвистике. Здесь проводится четкое разграничение реалий-предметов (Realien) и реалий-слов (Realia) и указывается своеобразная особенность данного разряда лексики: материальная прикрепленность обозначаемых предметов и явлений к определенной стране, ее культуре. Проблема перевода реалий в немецких публицистических текстах как одна из наиболее трудных задач, стоящих перед переводчиком, привлекает внимание многих лингвистов и теоретиков перевода. Среди собственно языковых и стилевых особенностей языка немецких текстов публицистического стиля, совокупность которых отличает его от языка других функциональных стилей, можно назвать высокую степень стандартизации используемых средств, экспрессивность языка как способ привлечения внимания читателя, насыщенность самыми разнообразными реалиями (общественной, политической и культурной жизни).
Среди трудностей при переводе реалий в немецких публицистических текстах можно выделить отсутствие в переводящем языке соответствия (эквивалента) из-за отсутствия у носителей этого языка обозначаемого реалией объекта и необходимость, наряду с предметным значением реалии, передать колорит, а также ее национальную и историческую окраску. В немецкой публицистике при выборе наиболее подходящего приема перевода необходимо учитывать способ подачи реалии автором текста оригинала и средства, используемые им, чтобы довести до сознания читателя ее содержание. В теории и практике перевода немецких публицистических текстов широко известны следующие приемы перевода реалий с немецкого языка на русский.
1) Транскрипция и транслитерация. Транслитерация – это передача средствами ПЯ графического (буквенного) состава слова ИЯ, а транскрипция – это передача звуковой формы буквами ПЯ. Эти приемы широко применяются при передаче иноязычных имен собственных, географических наименований и названий разного рода компаний, фирм, пароходов, гостиниц, газет, журналов и пр.: derRiesling – рислинг, derRheingau – Рейнгау, die Mosel – Мозель; Saar –Саар. Они особенно распространены в общественно-политической литературе и публицистике как переводной, так и оригинальной, но описывающей жизнь и события за рубежом (например, в газетных корреспонденциях). Желательность применения транскрипции при передаче реалий обусловлена тем, что при удачном транскрибировании переводчик может добиться преодоления обеих упомянутых выше трудностей передачи и смыслового содержания, и колорита. Выбор транскрипции при переводе также зависит и от читателя, на которого ориентирован текст, то есть необходимо учитывать степень «знакомости» реалии, поскольку она не должна остаться за пределами его восприятия.
2) Гипо-гиперонимический перевод. Для этого способа перевода характерно установление отношения эквивалентности между словом оригинала, передающим видовое понятие-реалию, и словом в языке перевода, называющим соответствующее родовое понятие, или наоборот.
3) Уподобление. Этот переводческий прием очень близок к предыдущему. Разница между ними лишь в том, что уподобляемые слова скорее называют понятия, соподчиненные по отношению к родовому понятию, а не подчиненное и подчиняющее понятия, как было в предыдущем случае:
dieStreuobstwiese –фруктово-ягодный сад.
4) Перифрастический (описательный, дескриптивный, экспликативный) перевод. В этих случаях
соответствия устанавливаются между словом (или фразеологизмом) оригинала и словосочетанием перевода, объясняющим его смысл. Перифраза нередко совмещается с транскрипцией, заменяя подстрочный комментарий и делая более естественной и соответствующей оригиналу переводную авторскую речьdieTrockenbeerauslese – отборное вино из заземлённого винограда, derEiswein – вино из подмороженного винограда.
5) Калькирование. В публицистическом переводе этот прием характерен не для передачи значений слов-реалий, то есть общеупотребительных слов в определенной национальной общности, а при воссоздании индивидуально-авторских неологизмов, когда переводчик, соперничая с автором, придумывает столь же выразительные, как в оригинале, окказиональные слова: dasRheinischeSchiefergebirge- Рейнские Сланцевые горы; EuropäischeGemeinschaft – Европейское Сообщество.
Перевод реалий в немецкой публицистике – творческая процедура, требующая от переводчика хорошего уровня культурной и страноведческой подготовки. В распоряжении переводчика имеется не одно, а целый ряд средств, дающих возможность передать значение исходной словарной единицы в речи, в конкретном тексте.
Translation - Russian Die Übersetzung der Realien ist ein Teil eines großen und wichtigen Problems von Übertragung der nationalen und historischen Eigenart. Dieses Problem muss auf der Entstehung von der Übersetzungswissenschaft als selbständige Disziplin zurückgegangen sein. Viele Übersetzungswissenschaftler haben mit unterschiedlicher Sicht dieses Problem studiert und fortsetzen das zu machen. Realien sind ein aktuelles Untersuchungsobjekt vieler sprachwissenschaftlichen Disziplinen, und zwar Translationswissenschaft, kontrastiver Linguistik, Linguolandeskunde, Linguokultorologie, Ethnopsycholinguistik, interkultureller Kommunikation. Die Probleme, die mit der Sprachrealienuntersuchung, ihrer Übertragung bei der Übersetzung, lexikographischer Beschreibung und linguodidaktischer Vorstellung beim Fremdsprachenunterricht verbunden sind, werden von L.S. Barсhudarow, G. D. Tomaсhin, A. D. Schweitzer und anderen beleuchtet.
Das Wort „Realie“ kommt vom lateinischen Adjektiv „realia“, das „materiell“, „tatsächtlich“ bedeutet. Unter Realien versteht man in Linguistik Objekten oder Phänomenen der Materialkultur, ethnonationale Besonderheiten, Bräuche, Ritualien, geschichtliche Befunden oder Prozessen, die gewöhnlich kein Äquivalent in den anderen Sprachen haben. Das Fachwort „Realie“ hat in deutscher Lexikographie nur in den 70-en Jahren des 20-en Jahrhunderts im Wörterbuch von R. Käfner mit folgenden Definitionen entstanden: 1)reale Objekte, Fakten; Wissen; früher in Naturwissenschaften; 2) Realia (pl.) – die für einzelne Länder und Kulturkreise kennzeichnenden Wörter, die Objekten oder Phänomenen nennen. Diese Definition ist ähnlich mit moderner Deutung dieses Fachwortes in Linguistik. Hier differenziert man Realien als Objekten (Realien) und Realien als Wörter (Realia) und gibt Besonderheiten dieser Lexik, und zwar Materialbindung der bedeuteten Objekten und Phänomenen zur bestimmten Land und ihrer Kultur. Das Problem der Realienübersetzung in deutschen publizistischen Texten als eine der schwierigsten Aufgaben für Übersetzer zieht die Aufmerksamkeit vieler Linguisten und Translationwissenschaftler auf sich. Unter den sprachlichen und stilistischen Sprachbesonderheiten der deutschen publizistischen Texte, deren Gesamtheit diese Sprache von Sprachen anderer Sprachstilen unterscheidet, kann man einen höheren Grad der Standartisierung von verwendeten Mitteln, Sprachexpressivität als Methode der Aufmerksamkeiterregung, Sättigung mit verschiedenen Realien (Realien des gesellschaftlichen, politischen und kulturellen Leben) nennen.
Unter den Schwierigkeiten bei der Realienübersetzung in deutschen publizistischen Texten kann man Mangel an dem Äquivalent in Zielsprache nennen. Es gibt kein Äquivalent wegen des Mangels an einem bedeuteten Objekt und einer Notwendigkeit, neben dem Bedeutung der Realie, Kolorit und nationale und historische Färbung dieser Realie zu übergeben. In der deutschen Publizistik beim Wahl der besten Übersetzungsverfahren muss man die von einem Autor des Ausgangstextes verwendete Präsentation der Realie und die Mittel, um ihren Inhalt zur Erkenntnis der Leser zu führen, berücksichtigen. In Theorie und Praxis der Übersetzung von deutschen publizistischen Texten sind die folgenden Verfahren der Realienübersetzung aus dem Deutschen ins Russische weitbekannt.
1) Transkription und Transliteration. Transliteration ist eine buchstabengetreue Übertragung von einem Wort aus einer Ausgangssprache in eine Zielsprache. Transkription ist eine Übertragung von dem Klanggebilde eines Wortes aus Ausgangssprache in Buchstaben einer Zielsprache. Diese Verfahren sind bei der Übergabe von Eigennamen, geographischen Namen und Namen verschiedener Unternehmen, Firmen, Hotels, Dampfschiffen, Zeitungen, Magazinen usw. weit verwendet. Z.B. der Riesling – Рислинг, der Rheingau – Рейнгау, die Mosel – Мозель, Saar – Саар. Transkription und Transliteration sind in politischgesellschaftlichen Literatur und Publizistik sowohl in Übersetzungs- als auch Originaltexten verbreitet. Originaltexten beschreiben aber das Leben und Ereignisse im Ausland (z.B. Zeitungsbericht). Die Anwendung der Transkription bei der Realienübertragung ist dadurch bedingt, dass Übersetzer die beiden obengenannten Schwierigkeiten der Übertragung von dem Bedeutungsgehalt und der Kolorit überwinden kann, wenn die Transkription gut gelungen ist. Die Wahl der Transkription hängt auch von einem Leser, an denen Text gerichtet wird, ab. Anders gesagt muss Übersetzer in Betracht einen Grad der Realienbekanntheit ziehen, weil die Realie außerhalb der Leseraussfassung nicht bleiben muss.
2) Hyponymieübersetzung. Der Charakterzug dieses Übersetzungsverfahrens ist eine Aufnahme der Äquivalentbeziehungen zwischen einem Wort in Ausgangssprache, das den Artbegriff der Realie überträgt, und einem Wort in Zielsprache, das den Gattungsbegriff der Realie bezeichnet, oder umgekehrt.
3) Assimilation. Dieses Übersetzungsverfahren ist sehr ähnlich wie Hyponimieübersetzung. Der Unterschied besteht darin, dass Assimilationswörter die Begriffe bezeichnen, die dem Gattungsbegriff untergeordnet sind, nicht untergeordnete und unterordnende Begriffe wie in dem vorgehenden Fall. Die Streuobstwiese – фруктово-ягодный сад.
4) Deskriptive Übersetzung. In diesem Fall erklärt Übersetzer ein Wort oder einen Phraseologismus in Ausgangssprache durch das Wortgefüge in Zielsprache. Dieses Verfahren wird häufig mit Transkription vereinigt. Sie beiden ersetzen damit einen wortgetreuen Kommentar und machen einen Text natürlicher und dem Original entsprechender.
die Trockenbeerauslese – отборное вино из заземлённого винограда;
der Eiswein – вино из подмороженного винограда.
5) Lehnübersetzung. Dieses Verfahren ist in der deutschen Publizistikübersetzung nicht für Übertragung der Realien als Wörter, d.h. allgemeingebräulichen Wörter in einer bestimmten nationalen Gemeinschaft, sondern für Rekonstruierung der Autorenneologismen, wenn Übersetzer mit einem Autor wetteifert und genau so ausdrucksvollige Gelegenheitsbildungen wie in einem Original ausdenkt. Z.B. das rheinische Schiefergebirge – Рейнские Сланцевые горы; europäische Gemeinschaft – Европейское Сообщество.
Übersetzung von Realien in der deutschen Publizistik ist eine schöpferische Aufgabe, die von Übersetzern ein gutes Niveau der kulturellen und landeskundlichen Vorbereitung fordert. Übersetzer haben nicht nur ein, sondern viele Mittel, die ihnen Möglichkeit geben, Bedeutung der Ausgangslexik in einem bestimmten Text zu übertragen.
English to Russian: Creating the creators (Essay by S. J. Gould) General field: Other Detailed field: Anthropology
Source text - English
If creation demands a visionary creator, then how does blind evolution manage to build such splendid new things as ourselves?
Perhaps Darwin was feeling a prick of conscience for having torn away the mainstay of human smugness with his documentation of evolution-- after all, we would never again be able to view ourselves as created rulers of a world made expressly for us. But for whatever reason, as he wrote the last paragraphs of his epochal Origin of Species, Darwin felt compelled to summarize the few bastions of traditional hope that evolution might buttress. Life’s long continuity could at least inspire some confidence in an extended future; and the pathway from squishy invertebrate to transcendent human must mean that evolution implies progress. Darwin wrote: Hence we may look with some confidence to a secure future of great length. And as natural selection works solely by and for the good of each being, all corporeal and mental endowments will tend to progress towards perfection.
This comforting view still defines our general cultural understanding of evolution and its implications. Two rarely questioned beliefs, however, stand at the center of this vernacular interpretation:
First, that even though evolution has produced an enormously complex tree of branching lineages, life as a whole has moved from a world inhabited only by bacteria to a modern biota now dominated by the paragon of neural advance, Homo sapiens. In this general sense, evolution is inherently and predictably progressive.
Second, that evolution, as Darwin taught us, works by a process called natural selection. This mechanism requires that survivors in the struggle for existence be better adapted to local environments. Thus, each step in an evolutionary sequence must feature a precise and intricate fit of organism to environment. Natural selection tracks environmental change, as organisms remain intricately adapted while gaining in general complexity.
A kind of wonderful irony, both instructive and amusing, permeates this common understanding of evolution as a progressive sequence of creatures, each exquisitely well adapted to local environments. We believe that such an account of evolution makes our own appearance both sensible and predictable. Indeed, our preference for viewing evolution as progressive and strictly adaptational arose largely to validate our own presence as an unsurprising consequence of nature’s intrinsic order. And now, the irony: to produce a creature with our structural and neurological complexity, evolution must be creative in the vernacular sense of this word--that is, evolution must be able to develop novel structures with previously unrealized functions. How else could a process that began with bacteria ever add the number of novelties required to evolve a human being (or any complex multicellular creature)? Yet, if evolution truly worked simply by fashioning exquisitely adapted creatures in an ascending series, humans could never have originated at all.
Precise adaptation, with each part finely honed to perform a definite function in an optimal way, can only lead to blind alleys, dead ends, and extinction. In our world of radically and unpredictably changing environments, an evolutionary potential for creative response requires that organisms possess an opposite set of attributes usually devalued in our culture: sloppiness, broad potential, quirkiness, unpredictability, and, above all, massive redundancy. The key is flexibility, not admirable precision. Ironically, then, to make us at all, evolution must work by processes contrary to the prejudicial hopes that we invest in Darwin’s legacy to validate our traditional status as lords of all by right of residence atop life’s pinnacle. Going even further, humans could arise only because evolution disproves what we have so long promulgated as our natural right and status. So choose your alternative: either evolution can work as a sop to our hopes, and we can’t ever arise; or evolution cancels our hopes and permits creatures like us to originate. What choice do we have since we do, after all, exist!
I would argue that three basic principles define and permit the creativity of evolution in the vernacular sense noted above--the capacity to originate novel structures and functions. All three share the common property of emphasizing flexibility and latent potential, rather than the admirably precise adaptation that serves as a paradigm for textbook illustrations of evolution--long giraffe necks to eat high leaves, showy peacock tails to win more female attention, complex mimicry to resemble another species, or a stick, or a leaf, or a piece of dung, all in order to fool predators.
Quirky shifts and latent potential. Consider the paradox of the peacock: the magnificent showy tail wins the most precious of immediate Darwinian advantages for individual males--more sexual access to more females, and more genes passed to future generations. But what else can you do with such an encumbrance? Change of circumstance and environment is the only constancy in evolution. If organisms are locked into complex structures with elaborate and inflexible functions, how can they evolve to meet these inevitable changes? And if they can’t evolve, they will die. Immediate success based on inflexible complexity therefore spells geologic doom.
Any elaborate and particular adaptation presents the same paradox. We contemplate the leaf-mimicking insect with amazement. How can natural selection devise such elaborate and detailed camouflage, down to the right color, the irregular external shape, and even each leaf vein mimicked by an insect wing vein? But what else could such an insect ever do but fool predators with this otherwise cumbersome device. What if the mimicked tree dies out locally? What if the predator moves away? Again, committed and inflexible intricacy for advantages of the moment implies limited potential for future change--a virtual guarantee of short existence in geologic time.
But how can species escape the paradox? Natural selection cannot anticipate the future and can adapt organisms only to challenges of the moment. If the necessary flexibility for future change cannot be evolved explicitly, then such lability must arise as a fortuitous side consequence of the ordinary operation of natural selection. Fortunately, the inherent architecture of genetic programs, developmental processes, and adult anatomies guarantees that any structure built by natural selection also maintains the latent potential for a wide range of other uses. The later exploitation of these latent potentials permits the evolution of novelty by quirky and unpredictable shifts in function--as fins become legs, forearms become wings, and big brains permit us to read and write.
This crucial principle of quirky shifts based on latent potentials exists in two versions, the first less radical and recognized by Darwin himself as a necessary theme to explain the evolution of novelty, and the second more unconventional because the latent potential exists in originally nonadaptive structures, thereby implying an important evolutionary role for features not directly built by natural selection--a proposition that strict Darwinians (I am not one) view with dismay.
The first may be characterized as the principle of Tires to sandals in the Nairobi recycling market. We who live in wealthy Western nations are not well equipped for appreciating this structural principle, vital both to human technology and to evolutionary change. We now throw out and buy again, rather than fix, a large range of objects from watches to radios. We also rarely rebuild materials for radically different uses. But poorer nations must recycle and reuse extensively, often finding a strikingly different purpose for material too worn out to perform in an original role.
I will never forget a fascinating visit to the recycling market of Nairobi, Kenya--where old telephone wire becomes jewelry, tin cans get sawed in half to be used as kerosene lamps, oil drum tops are beaten into large cooking pans, and treadless automobile tires become sturdy sandals. In fact, I own three pairs of sandals made from worn-out automobile tires-- one purchased in Nairobi; one in Quito, Ecuador; and one in India. Tires make very good sandals, but one would never argue that Goodrich (or whoever) built the tires to provide footwear in Third World nations. Durability for sandals is a latent potential of auto tires, and the production of such sandals defines a quirky functional shift.
Evolution works like the Nairobi market, not like the throwaway society of the wealthy West. You can evolve further only by using what you have in new and interesting ways. Organisms have no equivalent to currency for acquiring something truly new; they can reconstruct only from their own innards.
If organisms could not reuse old material in strikingly new ways, how could evolution ever produce anything novel? This classical dilemma has a fancy name dating from mid-nineteenth century debates following the publication of Darwin’s book: The problem of the incipient stages of useful structures. I prefer a catchier label based on a primary example: The 5-percent-of-a-wing problem. To cite the defining case: wings and feathers work wonderfully for flight; we can easily understand their adaptive function as fully developed organs. But how can a wing ever be constructed if evolution must pass through a long series of intermediary stages--for 5 percent of a wing confers no benefit whatsoever in flight. How can evolution ever build a bird’s wing from the forearm of small running dinosaurs if early stages in the putative transition cannot function for flight at all?
In a brilliant resolution of this conundrum, Darwin proposed that organs explicitly adapted by natural selection for one function also possess latent potential for working in other ways, if later environmental shifts encourage such an evolutionary response. (This latent potential arises as a fortuitous consequence of structural design, not as a direct and explicit result of natural selection. Evolution can’t anticipate an unknown future.) A row of feathers on a forearm (5 percent of a wing, so to speak) cannot aid flight, but feathers also work superbly as thermoregulatory devices for conserving heat. Thus, feathers may have evolved from reptilian scales for an initial function in thermoregulation-- and only later were they co-opted for flight when they became numerous and elaborate enough to provide aerodynamic advantages. (Experimental studies on insect wings--where the same evolutionary problem applies--show that tiny wings confer thermodynamic but no aerodynamic benefits. In a sequence of increasing wing size, advantages for flight kick in just when further growth stops providing any additional thermodynamic benefits.) Thus, structures evolved to retain heat have a latent potential for use in flight--an originally unexpected capacity that may become important as the organs get more elaborate or as environmental conditions change. Much of evolution’s novelty arises from the actualization of such latent potentials, not from slow and explicit improvement of an unchanged function by natural selection.
This principle of co-optation in the evolution of novel functions underlies much of evolution’s quirkiness and tendency to change course in unpredictable ways. If an intelligent extraterrestrial had visited the late Triassic Earth and watched a small running dinosaur sparsely clad in forearm feathers that worked only for thermodynamic effect, could the spaceman possibly have foreseen a future Earth with 8,000 species of flying birds? If an earlier visitor to the evolving Earthly zoo had seen a small lineage of fully aquatic fishes with lobe-shaped fins evolved only for scuttling along the bottoms of ponds, could he have foreseen an entire history of vertebrate evolution on land, and the eventual transformation of the forward pair into hands capable of sitting at a typewriter and composing this article?
The second version of quirky shifts based on latent potentials may be called The spandrels of San Marco, or Milton’s principle of ‘They also serve who only stand and wait.’ The principle of the Nairobi recycling market lies entirely within the larger and conventionally Darwinian theme of evolution by continuous adaptation--for this principle speaks only of a quirky shift in function from an original use to something quite different. But must every novel function be co-opted from some previous and different adaptation of the same organ? How about the possibility of co-opting a later use from the latent potential of features that didn’t have any adaptive value when they first arose? Such a principle, if common and important in the history of life, would add an interesting twist to conventional evolutionary theory--for the strictly Darwinian approach now generally favored views adaptation as ubiquitous, and the only important reason for evolution.
I use an architectural analogy as my name for this principle. Venice’s celebrated Basilica of San Marco contains several hemispherical domes, each mounted on four rounded arches. As a structural necessity, not an analogue of adaptation, such a geometric arrangement must yield four tapering triangular spaces--one at each corner below the dome where two arches meet at right angles. The basic decision to mount domes on four arches may be viewed as an analogue of adaptation--builders knew that such an arrangement was structurally sound and aesthetically pleasing. But once this primary decision has been made, the four tapering triangular spaces must come along for the ride as necessary architectural by-products, and not for any specific utility in themselves. (Such filled-in spaces between arches, domes, pillars, and so forth are called spandrels.)
The four triangular spandrels beneath each dome are by-products of a basic architectural decision, not adaptations in themselves. But since the spandrels must be present, and since they occupy a good deal of space, some later (and quite clever) use may be found for them. The walls and ceilings of San Marco--including the spandrels--are covered with beautiful mosaics. Four necessary spandrels suggest possibilities for Christian themes well suited to the preexisting space--and two of San Marco’s domes contain lovely representations of the four evangelists (including the basilica’s patron, Mark) in the spandrels.
But consider what a foolish error we would make if we noted the superb fit of the mosaic design to the space (a secondary adaptation to a preexisting geometry) and then said: Now I know why the spandrels exist; they were built to house the evangelists. We recognize such an argument as ridiculously backward: the four spandrels formed as a nonadaptive by- product of a larger architectural scheme and were later co-opted for a secondary use in representing a key theme of Christian faith.
Similarly, any biological adaptation also produces a host of structural by-products, initially irrelevant to the organism’s functioning but available for later co-optation in fashioning novel evolutionary directions. Much of evolution’s creative power lies in the flexibility provided by this storehouse of latent functional potential.
To cite a pair of simple, but intriguing, examples: as a snail builds its shell by winding around an imaginary axis of coiling ( just as Earth turns on an imaginary axis of rotation), a long and narrow cylindrical space, called the umbilicus, must form in the position of the axis. The umbilicus is a geometric necessity--a consequence of winding a tube around an axis--not an adaptation. But since this space must form as a spandrel, the snail can later co-opt the umbilicus for novel functions. In a remarkable example, one group of snails pushes fertilized eggs into the umbilicus, thus co-opting this space as a well-protected brooding chamber!
The extinct giant deer (popularly known as the Irish elk) grew the world’s largest antlers, up to 13 feet across and 75 pounds in bulk on a skull that weighed only 5 pounds. To hold up such a maximally heavy head, the Irish elk evolved powerful muscles and ligaments running from the neck to the vertebral column at the shoulder. To provide enough attachment area for these ligaments, the Irish elk evolved (as do many lineages of mammals with large and heavy heads) high projecting spines on the shoulder vertebrae. These spines necessarily produce a broadly raised area on the animal’s back in the shoulder region. Many large mammals grow such a raised area as a geometric by-product of the vertebral spines beneath, not as a direct adaptation for anything. In the Irish elk, this raised area later evolved into a large and distinctive hump, accented by dark patches of color and radiating lines. This unique hump is presumably a secondary elaboration (perhaps for sexual display or as a recognition device) of an originally nonadaptive structure--the raised area necessarily produced by the vertebral spines beneath. Interestingly, we only know about the Irish elk’s hump because our Cro-Magnon ancestors painted these animals, colors and all, on cave walls. Fatty humps, made entirely of soft tissue, do not fossilize.
As a striking example much closer to home, most of the distinctive mental features that form our human nature probably arose as co-opted spandrels, not as direct adaptations. I don’t doubt that our brains reached their unparalleled size and complexity by an ordinary process of natural selection, working for some set of functional advantages that higher mentality provided. But even if selection and adaptation produced the increased size, the human brain, as nature’s most elaborate neural device, also gained the capacity to do thousands of additional things as structural by-products of this increased complexity, and not as direct adaptations. For example, human brains obviously didn’t get large so that we might learn to read or write--for these functions arose tens of thousands of years after our brains reached their current size. Yet reading and writing (and a thousand other attributes of mind) have become crucial components of human life and nature. Thus, without the flexibility imparted by our spandrels (the latent potentials of our evolved mental complexity), we would not have become such a miraculous nuisance in the history of this planet.
Redundancy. Consider another paradox that will help us explain why exquisite adaptation cannot provide a primary source of evolution’s creativity (but will, instead, usually act as an impediment to substantial evolutionary novelty). Life began with bacteria, and bacteria possess relatively few genes compared with humans and other complex multicellular creatures. Now suppose that you are an optimally adapted bacterium in this ancient world that knows nothing more complex. You have been honed to immediate adaptive perfection by natural selection; you are therefore, to use an anachronism in your time, happy as a clam. You are the meanest and leanest of optimal machines. You contain no slop, no extras. Every one of your genes does its one (or few) things superbly well. You couldn’t be better--but how could you ever change, at least in any substantial way?
Oh, evolution might tinker a bit here and there: a reaction rate or a metabolic pathway may require a little fine-tuning if environments change. But nothing major can be altered because you need every gene you possess for something vital to your life. To make anything truly different, you would have to adapt one of your existing genes to a novel use. But how then could the old and still necessary function be performed? In other words, you are stuck--optimally adapted to be sure, but in a permanent rut, mired at a structural level that cannot be transcended.
To resolve this paradox, we must recognize that this ideal of adaptive optimality--the leanest and the meanest--works as badly in evolutionary reality as it does for human morality. To undergo creative evolutionary change, organisms need the flexibility provided by the opposite phenomena of slop, redundancy, and latent potential. But how does this glorious messiness arise if natural selection knows no future (or any conscious intent for that matter) and can work only to improve immediate adaptation? Fortunately, structural constraints and principles, independent of natural selection, preclude the development of lean and mean optimality and therefore permit evolution (in the long run) to overcome its own tendency to limiting specialization (in the short run).
All biological structures (at all scales from genes to organs) maintain a capacity for massive redundancy--that is, for building more stuff or information than minimally needed to maintain an adaptation. The extra material then becomes available for constructing evolutionary novelties because enough remains to perform the original, and still necessary, function.
In organs and body parts, the principle of redundancy finds primary expression in the concept of overdesign, or margin of safety. Two (or more) structures often perform the same basic function. This generosity may benefit an organism in the immediate present ( just as a spare tire saves many a driver), but extra capacity also permits creative evolution in novel directions--because the spare tire can turn into something marvelously different, and the car still runs.
Consider two crucial examples in the evolution of vertebrates: Since a fish’s air bladder is the same organ as a mammal’s lung, many people assume that air bladders evolved into lungs (because mammals are supposedly higher than fishes). In fact, evolution took the opposite path: the lungs possessed by all early fishes became air bladders in most modern fishes but remained as lungs in the ancestors of terrestrial vertebrates. Since more than half of all vertebrate species are fishes with air bladders, this creative evolutionary transition represents a key event in the history of vertebrates ( however demoted or ignored because we are so hung up on our own supposed superiority and don’t like to credit fishes for altering a primitive organ like our lung to a different and highly successful function).
But how can a lung become an air bladder? How could such a transition occur without suffocation of the intermediary forms? A famous song tells us that fish gotta swim, but they also gotta breathe. The principle of redundancy resolves this riddle. Early fishes breathed with two organs: gills and lungs (as do modern lungfishes, technically known as dipnoans--meaning two breathing). Thus, fish could continue to breathe with gills while lungs evolved to the novel function of air bladders.
The malleus and incus (hammer and anvil) bones of the mammalian middle ear evolved from precursors that articulated the jaws of our reptilian ancestors. But how could such a creative transition occur? A vertebrate cannot survive with an unhinged jaw. Creationists have used this argument to claim that evolution is impossible and that mammals must have been specially created, not evolved from reptiles. But the principle of redundancy resolves this problem as well--not only by a clever theoretical argument but as a demonstrated fact, because the intermediate forms have been found as fossils. The intermediates evolved a double jaw joint--one between the old reptilian bones that would later enter the mammalian ear, and the other between the two bones that now form the jaw joint of mammals. Thus, one joint could disappear as evolution moved and transformed the bones for a different primary function of hearing--while the other joint continued to function in the necessary task of articulation.
At the genetic level, the principle of redundancy has an even more general expression in the phenomenon of gene duplication. If, as in many bacteria, each gene exists as a single copy and codes for an essential enzyme or protein, how could substantial change ever occur--for any major shift in function would annihilate an original use that remains essential for life?
The solution to this most general statement of a central paradox resides in a property of genetic material in eukaryotic organisms (nonbacterial creatures with complex cells, including such unicellular forms as amoebas and paramecia, and all multicellular organisms). For a set of dimly understood and complex reasons, the genetic programs of eukaryotic organisms maintain a high level of redundancy, largely because many genes tend to duplicate themselves within the genetic program and therefore exist in multiple copies. As natural selection has no consciousness and cannot work for future benefits, this repeated dna does not originate in order to provide the requisite flexibility that creative evolutionary change requires. Rather, such creative flexibility emerges as an evolutionary legacy, a fortuitous and unintended side consequence of dna’s tendency to produce multiple copies within the genetic programs of eukaryotic organisms. When multiple copies exist, the essential function can be maintained by some copies while others become available for evolutionary modification in substantially new and creative directions. If repeated dna did not exist for its own immediate reasons, our world would probably be inhabited only by organisms of bacterial grade--a perfectly good alternative world to be sure, but one that could not include the writer and readers of this essay.
Selected flexibility. The first two principles are entirely general in evolution. They share the property of providing flexibility (by latent potential and redundancy) against the tendency of natural selection to produce an exquisite fit of form to environment, thereby dooming the organism in the long geologic run as environments inevitably change in major ways. But we should also ask whether, in certain cases, natural selection can work directly for flexibility. The answer is yes, though perhaps not often--but the yes applies to the case of greatest parochial interest for us: namely, to human evolution.
As a general statement, natural selection operates to produce a better fit of organism to prevailing local environment. In most cases this fit entails greater specialization and consequent loss of flexibility. ( Therefore, in the key argument of this essay, flexibility must arise as an unintended side consequence of natural selection--that is, from such structural principles as latent potential and redundancy.) But if better local adaptation can sometimes arise by increased flexibility, then natural selection might also operate directly toward such a result. The unique cognitive abilities imparted to us by our large brains, particularly our capacity for learning, may have placed us in an unusual situation favoring direct selection for flexibility. The basic argument has a long pedigree (an oldie but goodie in my book), dating at least (in a pre-evolutionary version) to the great seventeenth-century English philosopher John Locke.
Most mammalian babies grow up quickly--and need to do so, given the greater vulnerability of juveniles to all causes of mortality. Humans, however, have evolved an inordinately extended period of childhood dependency on parents and other adults. Moreover, nearly every aspect of our growth seems excessively slow and delayed relative to patterns in other mammals. We don’t even become sexually mature until well into our second decade of life. What possible advantage could such delay impart in a Darwinian world that measures success in terms of reproductive prowess?
Locke’s argument, in its later evolutionary version, holds that humans developed this profound delay because our unique cognition requires long periods of learning to achieve proper use. Most mammals reach adulthood rapidly and leave the company of their parents and other potential teachers. (In another relevant mammalian pattern, only juveniles indulge in play behavior and retain flexibility for learning; adults become set in their ways.) But humans need a long period of socialization and learning to develop their mental capacities, and this can best be achieved by an extended childhood, with retention of the flexibility so common in mammals during this period alone.
An evolutionary process called neoteny (literally, holding on to youth) works by selection for slowing down rates of development, leaving the adults of descendants with features that characterized juvenile stages of their ancestors. Many technical arguments beyond the scope of this essay indicate that neoteny has been a dominant theme of human evolution. In this sense, and speaking only partly metaphorically, human adults are childlike. We have evolved an extended childhood, presumably for the advantages imparted by prolonged flexibility for learning. And we retain some of this crucial flexibility into an adult stage that, in most mammals, entails rigidification of behavior.
In summary, then, Homo sapiens, this most peculiar, powerful, and dangerous of current species, originated because evolution’s sloppy flexibility permits complex creatures to arise--and not (as we might like to believe) because we were meant to appear as a natural result of inevitable improvement constructed by a process (natural selection) that continually makes successful creatures better and better. We are here because distant unicellular ancestors evolved multiple copies of many genes, thereby allowing some to change while others retained needed functions. We are here because the fins of ancestral fishes held latent potential for transformation to the different role of bearing weight on land; because reptilian ear bones could be co-opted to become mammalian hearing bones; and as a result of a thousand other quirky and unpredictable transitions based on the inherent potential of anatomic structures to work in ways that were not the selected function of their original design. And we are here because our odd mentality set an unusual context that placed an explicit selective value upon flexibility. Every complex species owes its unpredictable existence to the sloppy sources of evolution’s creativity. We are quirky, if glorious, accidents not to be repeated on this planet. May we, then, take some care for our own fragility.
Translation - Russian
Всему сущему необходим разумный создатель, ведь не могла же слепая эволюция сотворить такие сложные организмы, какими являемся мы?
Возможно, Дарвин чувствовал угрызения совести за расшатывание опор человеческого самодовольства своими доказательствами эволюции -- в конце концов, мы больше никогда не сможем считать себя созданными правителями мира, сделанного специально для нас. Как бы то ни было, дописывая последние абзацы своего эпохального “Происхождения видов”, он чувствовал себя обязанным подытожить те оплоты традиционной надежды, которые эволюция может поддержать. Долгая продолжительность жизни позволяет как минимум смотреть в отдаленное будущее с некоторой уверенностью, а путь от мягких беспозвоночных до необыкновенных человеческих существ может значить, что эволюция подразумевает прогресс. Дарвин писал: “Отсюда мы можем с некоторой уверенностью рассчитывать на безопасное и продолжительное будущее. И так как естественный отбор действует только в силу и ради блага каждого существа, все качества, телесные и умственные, склонны стремиться к совершенству”.
Это успокаивающее мировоззрение всё ещё определяет наше понимание эволюции и её результатов. Как бы то ни было, в центре этой народной интерпретации находятся два редко подвергаемых сомнениям убеждения.
Первое -- то, что хотя эволюция произвела на свет невероятно сложное и разветвлённое филогенетическое дерево, жизнь в целом продвинулась от мира, населённого исключительно бактериями, до современной биоты, в которой доминирует исключительный образец нервного прогресса, Хомо Сапиенс. В этом смысле, эволюция неотъемлемо и предсказуемо прогрессивна.
Второе состоит в том, что эволюция, как научил нас Дарвин, работает с помощью естественного отбора. Этот механизм требует, чтобы выжившие в борьбе за существование были лучше адаптированы к окружающей среде. Следовательно, каждый шаг в эволюционной последовательности должен включать в себя точное и замысловатое соответствие организма окружающей среде. Следуя путем естественного отбора, организмы постоянно подстраиваются под изменения в ней и, таким образом, усложняются.
Какая чудесная ирония — поучительная и забавная одновременно, распространяет общее понимание эволюции как прогрессивной последовательности существ, каждое из которых наилучшим образом приспособлено к окружающей среде. Мы верим, что такое понимание эволюции делает наше собственное появление одновременно разумным и естественным. Более того, наша склонность видеть эволюцию как нечто прогрессивное и полностью адаптационное во многом появилось, чтобы обосновать наше собственное присутствие как закономерное следствие из присущих природе законов. Иронично, что для создания существа, равного нам по структурной и неврологической сложности, эволюция должна быть созидательный, то есть, она должна создавать новые структуры с функциями, которые не существовали ранее. Как иначе мог процесс, начавшийся с бактерии, добавить количество новых функций, которого будет достаточно для эволюции человека (или любого сложного многоклеточного существа)? Всё же, если бы в ходе эволюции выживали лишь наиболее приспособленные существа — люди попросту никогда бы не появились.
Точная адаптация, в которой каждая часть подогнана, чтобы выполнять определённую функцию оптимальным способом, может привести только к тупикам и вымиранию. В нашем мире радикально и непредсказуемо изменяющейся среды, эволюционный потенциал для креативного отклика требует, чтобы у организмов был полностью противоположный набор атрибутов, обычно осуждаемых в нашей культуре: неряшливость, огромный потенциал, чудаковатость, непредсказуемость и, прежде всего, универсальность. Ключом является пластичность, а не исключительная точность. Иронично, но, чтобы создать нас, эволюция должна идти путями прямо противоположными тем, что мы приписываем наследию Дарвина для подтверждения нашего традиционного статуса царей природы. Более того, люди смогли возникнуть только потому, что эволюция опровергает то, что мы так долго провозглашали своим естественным правом и статусом. Есть две альтернативы: либо эволюция работает в соответствии с нашими ожиданиями, и у нас нет возможности появиться, или эволюция опровергает наши ожидания и позволяет нам возникнуть. Альтернатив, по сути, нет, так как мы, в конце концов, существуем!
Можно оспорить, что три базовых принципа определяют и делают возможной креативность эволюции в этом смысле — способность создавать новые структуры и функции. Все три имеют общую способность увеличивать пластичность и скрытый потенциал, а не прекрасную адаптацию, которая, как модель из учебников по эволюции — длинная шея у жирафов, чтоб есть высокорастущие листья, роскошные павлиньи хвосты для привлечения самок, сложная мимикрия, чтоб походить на другой вид, или палку, или лист, или кусок навоза — все для того, чтоб обмануть хищников.
Причудливые изменения и скрытый потенциал. Подумайте о парадоксе павлина: восхитительный пёстрый хвост обеспечивает самое ценное из немедленных дарвиновских преимуществ для отдельных особей мужского пола — больше возможностей спариться с большим количеством особей женского пола и передать больше генов будущим поколениям. Но что ещё можно сделать с этой обузой? Изменения в обстоятельствах и окружающей среде — единственное, что постоянно в эволюции. Если бы организмы были заперты в сложных структурах с изощрёнными и неизменяемыми функциями, как бы они смогли эволюционировать, чтобы соответствовать этим неизбежным изменениям? А если они не смогут эволюционировать, они умрут. Следовательно, немедленный успех, основанный на негибкой сложности, терпит сокрушительное поражение.
Любая тщательная и детальная адаптация сталкивается с таким же парадоксом. Мы с восхищением созерцаем мимикрию под лист. Как может естественный отбор изобрести настолько тщательную и подробную маскировку, вплоть до цвета, до нерегулярной внешней формы, сымитировав каждую прожилку листа? Но какое ещё применение, помимо отпугивания хищников, может найти насекомое этому устройству, обременительному в иных условиях? Что, если имитируемые деревья вымрут в этой местности? Что, если ареал хищника изменится? Снова негибкая сложность, дающая мгновенные преимущества, подразумевает ограниченные возможности для будущих изменений, практически гарантирующие короткое существование в геохронологическом масштабе.
Но как могут виды избежать этого парадокса? Естественный отбор не может предвидеть будущее и может адаптировать организмы только к вызовам настоящего. Если пластичность, необходимая для будущих изменений, не может эволюционировать явно, то подобная нестабильность должна возникнуть как случайный побочный эффект обыкновенного естественного отбора. К счастью, принцип наследования, свойственный генетическим программам, процессам развития и взрослой анатомии, гарантирует, что каждая структура, созданная естественным отбором, также содержит скрытый потенциал, позволяющий использовать её в других целях. Более позднее использование этих возможностей позволяет эволюции происходить через странные и непредсказуемые изменения функций — так, плавники стали ногами, предплечья — крыльями, а большой мозг позволили нам читать и писать.
Этот решающий принцип странных изменений функций, основанный на скрытых возможностях, существует в двух версиях, первая — менее радикальная, которую сам Дарвин считал необходимой, чтобы объяснить эволюцию новых органов, и вторая — более нетрадиционная, заявляющая, что скрытые возможности существуют в изначально неадаптивных структурах, таким образом, подразумевая важную эволюционную роль черт, не созданных напрямую естественным отбором — утверждение, которое приводит строгих дарвинистов (я не из них) в смятение.
Первый можно назвать “принципом сандалий из шин в магазине в Найроби”. Мы, живущие в богатых западных странах, недостаточно хорошо подготовлены, чтобы принять этот структурный принцип, жизненно важный одновременно для человеческих технологий и эволюционных изменений. Мы выбрасываем и покупаем снова вместо того, чтобы чинить, огромное количество предметов, от часов до радио. Мы также редко переделываем материалы для совершенно другого использования. Но более бедные нации должны интенсивно возобновлять и переделывать, часто придумывая абсолютно другой способ использования для материала, слишком изношенного, чтобы исполнять свою изначальную роль.
Я никогда не забуду захватывающий визит в магазин вторичной переработки в Найроби, Кения, где старые телефонные провода превращались в бижутерию, у железных банок отпиливали верх, чтобы использовать их как керосиновые лампы, верхушки нефтяных бочек превращались в большие сковородки, а испорченные автомобильные шины превращались в крепкие сандалии. У меня есть три пары сандалий, сделанных из изношенных автомобильных шин, одна из которых приобретена в Найроби, другая -- в Кито, Эквадор, а третья -- в Индии. Из шин получаются отличные сандалии, но никто не скажет, что Goodrich (или кто угодно) делают шины, чтобы страны Третьего мира делали из них обувь. Срок службы таких сандалий — это скрытый потенциал автомобильных шин, а их производство отличается необычайно утилитарным способом производства.
Эволюция работает так же, как рынок Найроби, а не как расточительное общество богатого Запада. Человек может развиться дальше, только находя новое и необычное применение тому, чем он располагает. У живых организмов нет никакой валюты для приобретения чего-то по-настоящему нового, они могут перестроить себя лишь изнутри.
Если бы они не могли заново использовать старые материалы совершенно иным способом, как вообще тогда эволюция могла бы произвести нечто новое? Эта классическая дилемма имеет красивое название, восходящее к спорам середины 19 века после публикации книги Дарвина: проблема начальных стадий полезных структур. Я предпочитаю более запоминающийся элементарный пример для пояснения сути этой проблемы: проблему крыла, сформировавшегося на 5%. Повторим описываемый случай: крылья и перья замечательно работают при полёте. Мы с лёгкостью можем понять их адаптивную функцию как полностью сформировавшихся органов. Но как крыло может сформироваться, если эволюция должна пройти через серию смежных этапов, ведь крыло, сформировавшееся на 5 процентов, ничем не поможет при полёте. Как могла эволюция создать крыло птицы из предплечья небольших динозавров, если ранние стадии его формирования вообще не приспособлены для полёта?
В замечательном решении этой головоломки Дарвин предположил, что органы, приспособившиеся путём естественного отбора выполнять одну функцию, также обладали скрытым потенциалом использования их иными способами, если этому позднее способствовал эволюционный отклик из-за изменения окружающей среды. (Этот скрытый потенциал возникает как случайное последствие структурных особенностей организма, а не как явное и непосредственное следствие естественного отбора. Эволюция не может предвосхитить неизвестное будущее). Ряд перьев на предплечье (5% крыла, так сказать) не даст возможности летать, но перья также являются прекрасным терморегулирующим приспособлением для сохранения тепла. Таким образом, крылья могли развиться из чешуи рептилий с изначальной функцией терморегуляции, и только позднее они стали пригодны для полёта, когда их количество увеличилось, и они стали достаточно развитыми для предоставления аэродинамических свойств. (Экспериментальные изучение крыльев насекомых, на которых эта проблема также распространяется, показывают, что маленькие крылья дают лишь термодинамические свойства без каких-либо аэродинамических. При увеличении размера крыла появляются свойства, необходимые для полёта, притом что дальнейшее увеличение размера не даёт дополнительных термодинамических свойств). Поэтому структуры организма, развившиеся для сохранения тепла, обладают скрытым потенциалом для полёта, изначально непредвиденная способность, которая может стать важной с дальнейшим развитием органов или изменением условий окружающей среды. Большая часть новшеств эволюции является результатом раскрытия таких скрытых потенциалов, а не постепенных и очевидных улучшений неизменных функций путём естественного отбора.
Принцип выбора в развитии новых функций лежит в основе необычности эволюции и её склонности изменяться непредсказуемым образом. Если бы разумный инопланетянин посетил Землю в поздний триасовый период и увидел снующих повсюду маленьких динозавров, предплечья которых имели негустое оперение, выполнявшее только термодинамические функции, мог ли он предсказать, что в будущем на Земле будет 8000 видов летающих птиц? Если бы еще более ранний посетитель развивавшегося в то время земного зоопарка увидел род полностью водных рыб с плавниками в виде кулачков, развившихся только для быстрого передвижения по дну водоёмов, мог бы он предвидеть всю историю эволюции позвоночных на суше и последующую трансформацию передних конечностей в руки, способные нажимать на кнопки печатной машинки, печатая это эссе?
Вторую версию необычных изменений, основанную на скрытых потенциалах, можно назвать Пазухами сводов собора Святого Марка или принципом Мильтона, сказавшего:
“Но, может быть, не меньше служит тот
Высокой воле, кто стоит и ждет.”
(Прим. пер.: цитата из поэмы Джона Мильтона “О Слепоте” в переводе С. Я. Маршака)
Принцип перерабатывающего рынка Найроби полностью вписывается в дарвиновскую идею постоянной адаптации, так как данный принцип описывает только необычное изменение в использовании какой-то функции иным способом. Но должна ли каждая новая функция возникать из какой-то предыдущей, иной формы адаптации того же органа? Что насчет возможности возникновения иного использования из скрытого потенциала тех функций, которые не имели адаптивной ценности при их появлении? Такой принцип, если он распространён и важен в истории жизни, мог бы вызвать занятные перемены в общепринятой теории эволюции, поскольку дарвиновский подход, которому отдают предпочтение, рассматривает адаптацию как повсеместную и единственную причину для эволюции.
Я использую архитектурную аналогию в качестве названия этого принципа. Собор Святого Марка имеет несколько куполов, каждый из которых поддерживают четыре круглых свода. Как структурная необходимость, а не вариант адаптации, такое геометрическое расположение должно создавать четыре сужающихся треугольных пространства, по одному на каждый угол под куполом, где два свода соединяются под прямым углом. Решение установить купола на четыре свода можно рассмотреть как вариант адаптации: строители знали, что такое расположение имело смысл и доставляло эстетическое удовольствие. Но как только было принято такое решение, четыре сужающихся треугольных пространства должны были появиться вместе со сводами как необходимый побочный продукт, а не для выполнения какой-то особой задачи. (Такие пространства между сводами, куполами, столпами и тому подобным называются пазухами.)
Четыре треугольных пазухи под каждым куполом являются побочным продуктом принятого архитекторами решения, адаптация как таковая. Но поскольку пазухи должны быть, и занимают они немалое пространство, может быть, позднее для них найдут какое-то применение (довольно-таки умное). Стены и потолок собора Святого Марка, включая пазухи сводов, покрыты красивой мозаикой. Четыре необходимых пазухи предоставляют хорошую возможность реализовать христианские темы: на двух куполах собора Святого Марка появляются прекрасные изображения четырёх евангелистов (включая покровителя этого собора, Марка) в пазухах сводов.
Но подумайте, какую ошибку мы бы совершили, если бы отметили идеальное соответствие мозаики пространству (вторичная адаптация к существующему расположению куполов и сводов) и сказали бы: теперь я знаю, зачем нужны пазухи сводов, их сделали, чтобы изобразить в них евангелистов. Нам это утверждение кажется смехотворным, потому что мы знаем: четыре пазухи образовались как побочный продукт более крупной архитектурной задумки и позднее были использованы для изображения ключевой темы христианской веры.
Подобным образом любая биологическая адаптация также создаёт структурный побочный продукт, изначально ненужный для нормального функционирования организма, но способный позднее открыть новые пути эволюции. Значительная часть созидательной силы эволюции заключается в гибкости, предоставляемой этим запасом скрытого потенциала.
Приведём еще пару простых, но занимательных примеров: когда улитка наращивает свою раковину, закручивая спираль вокруг воображаемой оси (в точности как Земля вращается вокруг воображаемой оси), продолговатое, узкое и цилиндрическое пространство, называющееся пупок, должно сформироваться на месте оси. Пупок — это геометрическая неизбежность, следствие закручивания раковины вокруг оси, а не адаптация. Но поскольку это пространство должно сформироваться, как и пазухи сводов, позднее улитка может обнаружить новое применение своему пупку. Поразительный пример: одна группа улиток заталкивает оплодотворённые яйца в пупок, используя его как хорошо защищённое место для выращивания потомства!
Вымерший большерогий олень (известный в народе как ирландский олень) отращивал самые большие рога в мире размером до 4 метров в размахе и весом до 34 килограммов на черепе, который весил всего 2 килограмма. Чтобы выдерживать такую тяжелую голову, ирландский олень развил мощную мускулатуру и связки, идущие от шеи к позвоночному столбу в лопатках. Чтобы иметь достаточно места для этих связок, ирландский олень развил (как и многие млекопитающие с большими и тяжелыми головами) сильно выступающий позвоночный столб в районе лопаток. Эти позвонки создают широко поднятый участок на спине животного у лопаток. У многих крупных млекопитающих этот участок вырастает как побочный продукт расположенного под ним позвоночника, а не вследствие адаптации. В случае ирландского оленя этот участок позднее развился в крупный характерный горб, подчеркнутый тёмными пятнами и лучеобразно расходящимися линиями. Этот горб предположительно является дальнейшим развитием (возможно, для привлечения противоположного пола или как опознавательный знак) изначально неадаптационной структуры: поднятый участок, созданный позвоночным столбом под ним. Интересно то, что мы узнали о горбе ирландского оленя благодаря нашим предкам, кроманьонцам, которые зарисовали этих животных, передав цвета и всё остальное, на стенах пещеры. Жировые горбы, полностью сделанные из мягких тканей, не превращаются в окаменелости.
Замечательный пример, более близкий к нам: большая часть отличительных психических черт, формирующих человеческую природу, вероятно, возникли как пазухи сводов, а не как непосредственная адаптации. Я не сомневаюсь, что наш мозг достиг своих непревзойдённых размеров и сложности посредством обычного процесса естественного отбора, стремящегося к набору функциональных преимуществ, которые давали более высокий уровень интеллекта. Но даже если вследствие отбора и адаптации его размер увеличивался, человеческий мозг, как самое развитое нейронное устройство в природе, приобрёл также способность выполнять тысячи дополнительных задач как структурный побочный продукт увеличившейся сложности мозга, а не следствие непосредственной адаптации. Например, наш мозг определённо увеличивался в размере не для того, чтобы мы смогли научиться читать или писать, поскольку эти функции развились спустя десятки тысяч лет после того, как наш мозг достиг текущего размера. И всё же письмо и чтение (как и тысячи других признаков разума) стали важной составляющей жизни человека и его природы. Поэтому без той гибкости, переданной нашими пазухами (скрытый потенциал развившейся сложности нашего интеллекта), мы бы не стали такой чудесной неприятностью в истории этой планеты.
Избыточность. Не забывайте про другой парадокс, который поможет нам объяснить, почему завершённая адаптация не может стать первичным источником созидательности эволюции (но, наоборот, обычно действует как помеха для значительного скачка эволюции). Жизнь началась с бактерии, которая обладает относительно малым количеством генов в сравнении с людьми и другими многоклеточными организмами. Теперь представьте, что вы -- полностью адаптировавшаяся в древнем мире бактерия, которая больше не испытывает никаких сложностей. Ваша способность к непосредственной адаптации была отточена до совершенства естественным отбором. Следовательно, вы будете обладать пережитками прошлого, но будете довольны. Вы будете самым ничтожным и простым из лучших организмов. У вас не будет ничего дополнительного, каждый ваш ген хорошо справляется с одной (или несколькими) функцией. Нечто лучшее и представить трудно, но как вы сможете измениться хоть каким-то значительным образом?
Эволюция может слегка подправить то да это: скорости реакции или метаболическому пути может потребоваться тщательная настройка при изменениях в окружающей среде. Но не будет никаких значительных изменений, поскольку каждый ваш ген нужен для выполнения какой-то важной функции для поддержания жизни. Чтобы что-то по-настоящему изменить, один из ваших генов должен принять на себя новую функцию. Но как тогда будет выполняться старая и всё еще нужная функция? Иначе говоря, вы в тупике, разумеется, полностью адаптировались, но застряли в постоянстве, увязли на структурном уровне, с которого вам не выбраться.
Чтобы решить данный парадокс, нужно понять, что этот образец полной адаптации работает так же плохо в реалиях эволюции, как и в реалиях человеческой морали. Чтобы претерпеть созидательные эволюционные изменения, организмам нужна гибкость, которая получается из противоположного явления избыточности и скрытого потенциала. Но откуда возникает этот величественный бардак, если естественному отбору (или иному сознательному намерению, нацеленному на это) не известно будущее, который служит только для улучшения непосредственной адаптации? К счастью, структурные ограничения и принципы, независимые от естественного отбора, предотвращают развитие простой и ничтожной оптимальности, и поэтому позволяют эволюции (в долгосрочном плане) преодолеть свою же склонность к ограничению специализации (в краткосрочном плане).
Все биологические структуры (от генов до органов) сохраняют место для большой избыточности, то есть для построения большего количества материала или информации, чем минимально необходимо для поддержания адаптации. Дополнительный материал затем становится доступным для конструирования чего-то эволюционно нового, поскольку в запасе остается достаточно материала для осуществления изначальной и всё еще нужной функции.
В органах и частях тела принцип избыточности выражается прежде всего в идее избыточных конструкций, запас прочности, по-другому. Две или более структуры часто выполняют одинаковую основную функцию. Такая щедрость может пригодиться организму в ближайшем будущем (как запасные шины много раз выручали водителей), но эти запасные части также позволяют эволюции пойти по новым созидательным направлениям, как и запасные шины могут обернуться чем-то удивительно новым, но машина всё равно будет ехать.
Подумайте о еще двух важных примерах из эволюции позвоночных: так как плавательный пузырь рыб -- тот же самый орган, что и лёгкие у млекопитающих, многие люди полагают, что лёгкое эволюционировало из лёгочного пузыря (так как по общему мнению млекопитающие находятся на более высокой ступени развития, чем рыбы). На самом же деле, эволюция пошла по другому пути: лёгкие, имевшиеся у ранних рыб, стали лёгочным пузырём у большинства современных рыб, но остались лёгкими у предков земных позвоночных. Так как больше половины всех позвоночных видов — это рыбы с лёгочным пузырём, этот эволюционный переход является ключевым событием в истории позвоночных (как бы мы его ни занижали и ни игнорировали из-за наших мыслей о собственном превосходстве и нежелания признавать, что рыбы переделали такой простой орган, как лёгкое, в нечто, столь успешно справляющееся со своей новой функцией).
Но как лёгкое стало лёгочным пузырём? Как мог произойти такой переход без удушья на смежных этапах? В одной известной песне поётся, что рыба должна плавать, но и дышать она тоже должна. Принцип избыточности решает эту загадку. Ранние рыбы дышали с помощью двух органов: жабр и лёгких (как это делают современные двоякодышащие рыбы). Поэтому рыбы могли дышать с помощью жабр, в то время как лёгкие превращались в лёгочный пузырь.
Молоточек и наковальня среднего уха у млекопитающих развились из косточек, соединявших челюсти наших предков-рептилий. Но как такое могло произойти? Позвоночные не могут выжить без зафиксированной челюсти. Креационисты использовали этот аргумент для подтверждения того, что эволюция невозможна и что млекопитающие были созданы, а не эволюционировали из рептилий. Но принцип избыточности разрешает и эту проблему, причём не только теориями, но и материальными доказательствами, поскольку были обнаружены окаменелости промежуточных форм. В эти промежутки у рептилий было два челюстных сустава: один между костями древних рептилий, которые позднее войдут в состав уха млекопитающих, и другой между двумя костями, которые сейчас формируют челюстной сустав у млекопитающих. Поэтому один сустав смог исчезнуть по мере продвижения эволюции, трансформировавшись и начав выполнять функцию в органе слуха, в то время как другой полностью взял на себя функцию сочленения.
На генетическом уровне принцип избыточности имеет еще большее распространённое выражение в дупликации генов. Если бы каждый ген, как у многих бактерий, существовал в одном экземпляре с набором кодов основного фермента или протеина, то как могло бы произойти значительное изменение, если любое такое изменение в функции изменило бы изначальную функцию, необходимую для жизни?
Решение этого широко распространённого утверждения о центральном парадоксе лежит в свойстве генетического материала эукариот (живые организмы, исключая бактерий, с совокупностью клеток, включая одноклеточные организмы, например, амёбы и инфузории, а также все многоклеточные организмы). Ввиду не до конца ясных и сложных причин, генетические программы эукариот обладают высоким уровнем избыточности, в большей степени из-за того, что многие гены имеют склонность создавать копии самих себя внутри генетической программы, вследствие чего образуется несколько копий одного гена. Поскольку у естественного отбора нет сознания, и он не может работать на благо будущего, эта повторяющаяся ДНК создаётся не для того, чтобы появилась пластичность,необходимая для созидательной эволюции. Скорее такая созидательная пластичность является наследием эволюции, случайным и ненамеренным побочным следствием склонности ДНК создавать множество копий в рамках генетической программы эукариот. Когда существует множество копий, основные функции выполняются несколькими из них, в то время как остальные доступны для значительных эволюционных изменений. Если бы повторяемая ДНК не существовала по каким-то причинам, наш мир, скорее всего, был бы населён только организмами уровня бактерий, вполне себе хороший мир, но в нём не могли бы появиться ни автор этого эссе, ни его читатели.
Избирательная гибкость. Первые два принципа полностью общие для эволюции. У них обоих есть свойство предоставлять гибкость (через скрытый потенциал и избыточность) в противовес склонности естественного отбора создавать форму, идеально подходящую для текущих свойств окружающей среды, тем самым обрекая её на вымирание в долгосрочном геохронологическом плане, поскольку окружающая среда неизбежно меняется во многих отношениях. Но мы должны еще задаться вопросом, может ли в определённых случаях естественный отбор работать непосредственно ради гибкости. И ответом будет “да”: хоть, возможно, и не так часто, но он применяется к случаю, представляющему огромный интерес для нас -- к эволюции человека.
В качестве общего утверждения естественный отбор нацелен на создание организма, лучше всего подходящего к преобладающей окружающей среде. В большинстве случаев это приводит к узкой специализации и, как следствие, потере гибкости. (Следовательно, основная идея этого эссе заключается в том, что гибкость должна возникать как случайное следствие естественного отбора, то есть, происходить из структурных принципов вроде скрытого потенциала и избыточности). Но если можно достичь лучшей адаптации увеличенной гибкостью, то естественный отбор также может напрямую повлиять на достижение этого результата. Уникальные когнитивные способности, дарованные нам нашим большим мозгом, а именно наша способность к обучению, возможно, поставили нас в необычное положение, где предпочтение отдается гибкости. Основной довод имеет длинную историю (старенькую, но приятно звучащую в моей книге), восходящую, как минимум (в доэволюционных взглядах) к великому английскому философу 19 века, Джону Локку.
Детёныши многих млекопитающих быстро растут, и это естественно, так как молодые особи подвергаются широкому ряду опасностей. Но у людей развился чрезмерно продолжительный период зависимости от родителей и других взрослых. Более того, практически все процессы нашего взросления протекают значительно медленнее и с большей задержкой, чем у других млекопитающих. Наше половое развитие завершается только к середине второго десятилетия жизни. Какие преимущества может иметь такая задержка в дарвиновском мире, где успех измеряется способностью к размножению?
Локк аргументировал такую задержку тем, что для овладения нашими уникальными когнитивными способностями в полной мере требуется длительное время. Большинство млекопитающих быстро взрослеют и покидают своих родителей и других потенциальных наставников. (Другая особенность млекопитающих заключается в том, что только дети вовлечены в игры и сохраняют пластичность к обучению, взрослые же действуют согласно сложившейся в детстве модели поведения). Но людям для развития интеллектуальных способностей требуется долгий период социализации и обучения, и лучший способ для этого — продолжительный период детства, с сохранением широко распространённой в этот период у млекопитающих пластичности.
Эволюционный процесс с названием “неотения”, буквально означающий “цепляющийся за юность”, работает путём отбора для замедления процессов развития, оставляя взрослым потомкам особенности, которые были присущи молодым особям их предков. Многие специальные доводы, лежащие вне компетенции данного эссе, указывают на то, что неотения доминировала в эволюции человека. В этом смысле, выражаясь метафорой, взрослые люди, словно дети. Люди развили продолжительный период взросления, предположительно для использования преимуществ от сохраняющейся долгое время пластичности к обучению. И мы сохраняем часть этой пластичности во взрослом состоянии, в то время как у большинства млекопитающих в этом возрасте устанавливается стандартная модель поведения.
Таким образом, Хомо Сапиенс -- самый необычный, сильный и опасный из развившихся видов -- появился потому, что небрежная эволюционная пластичность даёт возможность развиться комплексным существам, а не потому, что (как мы бы того хотели) нам было предназначено появиться в качестве естественного результата неизбежного улучшения, выработанного процессом (естественным отбором), который постоянно делает успешных существ всё лучше и лучше. Мы здесь потому, что далёкие одноклеточные предки дублировали свои гены, позволяя некоторым из копий меняться, в то время как остальные продолжали выполнять свои функции. Мы здесь потому, что плавники древних рыб обладали скрытым потенциалом к изменению своей изначальной функции на функцию опоры при передвижении по земле; потому что кости рептилий смогли стать костями в органе слуха млекопитающих. И из-за тысячи других случайных, непредвиденных изменений, основанных на заложенном потенциале анатомических структур, которые позволили им выполнять другую функцию, отличную от изначальной. Мы здесь потому, что наш странный интеллект, поставленный в необычные условия, придал явную селективную ценность пластичности. Каждая комплексная особь обязана своим непредсказуемым существованием этому источнику созидательности эволюции. Мы -- необычные, если не сказать восхитительные, случайности, которые больше никогда не повторятся на этой планете. Так давайте же проявим немного больше заботы о нашей собственной хрупкости.
English to Russian: Consensus Algorithm General field: Tech/Engineering Detailed field: Computers: Systems, Networks
Source text - English Consensus is a method of resolving conflicts during group decision-making when there are
no objections from the majority of the involved parties. It’s a decision-making process based
on the general consent without a vote if there are no parties objecting the decision or with
excluding the opinion of the disagreeing minority.
A distributed network consensus is a method of independent nodes reaching a common
solution. The main goal of consensus is a stable operation of the network of nodes where
rounds reproduce either with a certain frequency or an algorithm themselves cyclically
measuring continuous life of ordered interactions of the nodes like a logical core of the
electronic system. The consensus is capable of performing additional tasks, such as
processing transactions, verifying smart contracts’ execution, being a basis for the operation
of the distributed system for launching applications or any other payload which requires
reaching consensus.
Consensus Reaching
After all network nodes released transactions packages and exchanged them with each
other, nodes responsible for consensus execution need to be selected, then they will have to
validate transactions and generate a new block. Afterward, the network operates in cycles
due to the rotation of rounds and constant selection of new Trusted Nodes for consensus
execution.
Stage I
Formation of the list of Trusted Nodes
The algorithm of operations of all nodes implies that if a node has an up-to-date blockchain,
then during generation of the last block it has to calculate the hash of the block and send it to
all Trusted Nodes of the next round whose public keys are contained in the meta block.
The trusted node of the current round in turn upon receiving the last block’s hash forms a
preliminary list of the candidates to become a TN in the next round.
Then, based on this information final list of next round TNs will be determined and included
in the new metablock. TNs receive the last block’s hash from the nodes, and if the hash is
correct, the sender is included in the list of candidates for Trusted Node of the next round,
otherwise the sender is marked is “incorrect”.
After a block is generated and recorded in the blockchain, nodes send a request to the TNs
of the next round to include them in the list of candidates for becoming a TN.
Validation of transactions and formation of characteristic function
Trusted Node validates transactions in the list of transactions of the round formed on the
node. It should be noted that the process of transactions validation is performed on each
node for all transactions independently from other nodes and only upon this process
conclusion the nodes can exchange information about the results.
During validation, the following is checked:
1) If all transaction fields are filled correctly;
2) If a transaction is unique (exclusion of “double spending”)
3) If the transaction signature is correct;
4) If the balance is more than 0 after the transaction is made.
Translation - Russian Консенсус — способ разрешения конфликтов при принятии решений , если отсутствуют принципиальные
возражения у большинства заинтересованных лиц; принятие решения на основе
общего согласия без проведения голосования , если против него никто не выступает,
либо при исключении мнения немногих несогласных участников.
Консенсус распределенной сети — это способ, при помощи которого независимые
узлы приходят к единому общему решению. Основная задача консенсуса —
устойчивая работа сообщества узлов, когда раунды с определенной частотой либо по
определенному алгоритму воспроизводят сами себя, циклически отмеряя
непрерывную жизнь упорядоченного взаимодействия узлов, подобно логическому
сердцу электронной системы. Консенсус может выполнять дополнительные задачи,
например производить обработку транзакций, проверку выполнения смарт-контрактов,
служить базой для работы распределенной системы запуска приложений, либо
какую-либо другую полезную нагрузку, которая требует получения взаимоприемлемого
решения.
Проведение консенсуса
После того, как узлы сети выпустили пакеты транзакций, и обменялись ими друг
с другом, необходимо назначить ответственных за проведение консенсуса. Это узлы,
которые должны провести валидацию транзакций и выпустить новый блок. Далее сеть
функционирует циклически за счет чередования раундов и постоянного выбора новых
доверенных узлов для проведения консенсуса.
Стадия I
Формирование списка доверенных узлов
Алгоритм работы всех узлов подразумевает, что если узел обладает полным
блокчейном, то при сборке последнего блока он должен вычислить хеш блока и
разослать его всем Доверенным Узлам следующего раунда, чьи публичные ключи
содержатся в метаблоке.
В свою очередь доверенный узел текущего раунда, получив правильный хеш
последнего блока, формируют предварительный список кандидатов Доверенных
Узлов в следующем раунде.
В дальнейшем, на основе этой информации будет определяться конечный
список Доверенных Узлов следующего раунда, который будет включен в новый
метаблок. Доверенные Узлы получают хеши последнего блока от узлов, и если хеш
последнего блока является корректным, они включают отправителя в список
потенциальных кандидатов на включение в Доверенные Узлы следующего раунда.
Если хеш не является корректным, узел помечается как «некорректный».
После того, как блок сформирован и добавлен в блокчейн, узлы отправляют
запросы доверенным узлам следующего раунда о включении их в список кандидатов в
Доверенные Узлы.
Валидация транзакций и формирование характеристической
функции
По сформированному на узле набору транзакций раунда Доверенный Узел
проводит их валидацию. Следует отметить, что процесс валидации происходит на
каждом узле по всем транзакциям независимо от других узлов, и только по
завершении этого процесса узлы обмениваются информацией о полученных
результатах.
В ходе валидации проверяются:
1. Корректность заполнения полей транзакции
2. Проверяется уникальность транзакции (исключается «двойная трата»)
3. Проверяется корректность подписи транзакции
4. Проверяется условие, что после проведения транзакции баланс будет больше
нуля
More
Less
Translation education
Bachelor's degree - Perm National Research Polytechnic University
Experience
Years of experience: 7. Registered at ProZ.com: Aug 2017.
Adobe Acrobat, Aegisub, MemSource Cloud, Microsoft Excel, Microsoft Word, Powerpoint, Smartcat, Trados Studio
Bio
I'm a professional translator and a native russian speaker with 3+ years of experience in IT, Blockchain, Videogames, Oil & Gas and Education.
In my work I make use of CAT-tools (SDL Trados 2011, SmartCAT, Memsource).
I took part in Spring School for Software Localization in Anhalt University of Applied Sciences in 2016 (week-long intensive program) that was about the basics of software localization, CAT-tools, terminology management and post-editing of MT.
In 2020, I took part in Translation Workshop for Videogames Localization organized by Localization Studio "Levsha" that focused on the specifics of videogames translation, useful software and services, localization market.
My previous work experience includes translation in the IT sphere (talks from IT conferences, technical descriptions, etc), translation of an indie-game within the frames of the workshop on Game Localization by a Localization Studio "Levhsa", ongoing translation of a full set of documentation for a Company Management System & Standardization for a large company in the food production industry.
Portfolio