... Издали, в лесном коридоре, оно показалось веселое и нарядное, сияющее необыкновенно чистой и ровной желтизной. Я подошел поближе: это было заброшенное поле, давно не паханное и не сеянное, и теперь густо заросшее какими-то невысокими растениями-кустиками. От них вдруг дохнуло приятным горьковато-цветочным ароматом. «Да это сурепка, — вспомнил я когда-то читанный ботанический атлас, — что-то вроде сорняка...».
Свежий ветер пробежал над живым ковром, все поле заиграло и запереливалось золотистыми волнами, которые докатывались до затененной солнцем стены леса, образуя удивительный контраст темно-зеленого и ярко-желтого. «Будто драгоценная чаша в малахитовой оправе» — мелькнуло сравнение.
Высоко в знойном июньском небе парил коршун. Жара предвещала грозу. Над западной частью горизонта уже темнела громадная туча, набухая дождем. И только в зените неровные, быстро смещающиеся края облаков ослепительно сверкали расплавленным серебром, источая нестерпимый свет. Ветер усиливался, все соцветия сурепки быстро раскачивались, будто исполняя какой-то экзотический танец.
Звенело, страстно и не переставая, множество невидимых глазу жаворонков. Будто перед грозой пели и цветы, и лес, и это далекое от человеческих селений поле. Но вот теплые серые комочки упали откуда-то с неба и зависли над кустиками золотистой сурепки. Некоторые жаворонки вились над самым полем, перепархивая от цветка к цветку и наполняя окраину неумолчным пилением. Другие, часто трепеща крылышками, поднимались вертикально и зависали метрах в четырех-пяти над землей и также громко славили жизнь.
Предгрозовые облака громоздились по всему небу, кое-где иссиня-розоватые, будто раскаленные изнутри, и я увидел, что над лесом осталось лишь небольшое голубоватое окно, из которого прямым широким водопадом прорывались к земле лучи, заливая теплым мягким светом все летнее благоухающее цветение. А в напряженном, наполненном электричеством воздухе беззвучно бушевала метель из летящего вокруг осинового пуха. Но вот где-то оглушительно ударил гром, и первые крупные капли дождя шумно хлестанули по золоту цветов сурепки. В тот миг, когда пришел ливень, вдруг показалось, что вся живая природа свободно и облегченно вздохнула, что все деревья, растения, птицы и звери обрадовались сверкающему, всполошному, сотканному из толстых водяных струй, дождю.
До нитки промокший, один среди затуманенного и вдруг притихшего, словно бы придавленного стихией поля, я также молча наслаждался упоительным счастьем человека, которому один, от силы два раза в году дано увидеть и ощутить прекрасное смятение в природе. | … De loin, depuis l’allée forestière, il semblait charmant et harmonieux, il brillait d’un jaune particulièrement pur et lisse. Je m’approchai : c’était un champ abandonné, il n’avait pas été labouré ou ensemencé depuis longtemps, et était désormais largement envahi par de basses broussailles. Leur senteur me parvint soudainement - fleurie et amère, agréable. « Oui, c’est de la barbarée, je me souvint de l’avoir lu un jour dans un atlas botanique, un genre de mauvaise herbe… » Un vent frais courrait au-dessus du tapis vivant, le champ entier se mit à chatoyer, submergé par des vagues dorées qui roulaient jusqu’au rempart d’arbres assombri par le soleil, le contraste entre la profondeur du vert et l’éclatant du jaune était saisissant. « Comme une coupe précieuse sertie de malachite », fut la comparaison qui me vint à l’esprit. Haut dans le ciel ardent de juin planait un milan. La chaleur annonçait l’orage. Au-dessus de la partie occidentale de l’horizon, un énorme nuage s’assombrissait déjà, gonflé de pluie. C’est seulement au zénith que les contours inégaux et changeants des nuages, semblables à de l’argent fondu, étincelaient d’une manière aveuglante, ils rayonnaient d’une lumière infinie. Le vent s’intensifia, partout les inflorescences de la barbarée se balançaient en cadence, comme si elles exécutaient une sorte de danse exotique. On entendait les chants incessants et exaltés d’une multitude d’alouettes invisibles. Comme si, à l’approche de l’orage, les fleurs, la forêt, et ce champ loin de toute habitation humaine, se mettaient à chanter. Mais voilà que de petites boules grises se mirent à tomber depuis quelque part dans le ciel pour se fixer sur les buissons de barbarée dorée. Certaines alouettes planaient juste au-dessus du champ, voltigeant de fleur en fleur, elles offraient à la lisière leur incessant sciage. Les autres, qui battaient fréquemment des ailes, montaient verticalement et planaient à 4-5 mètres au-dessus du sol, célébrant tout aussi bruyamment la vie. Les nuages augurant l’averse s’amassaient dans tout le ciel. Ils étaient roses bleuâtre par endroit, comme s’ils brûlaient de l’intérieur. Je me rendis compte qu’il restait, au-dessus de la forêt, une petite fenêtre bleue clair de laquelle des rayons perçaient vers la terre en une large cascade, elle baignait toute la végétation estivale odorante dans une lumière douce et chaude. Mais dans l’air tendu, chargé d’électricité, la tempête malmenait déjà sans bruit le duvet aérien des trembles qui flottait alentour. Puis quelque part le tonnerre retentit de manière assourdissante, et les premières grosses gouttes de pluie cinglèrent bruyamment l’or des fleurs de barbarée. A cet instant où l’orage arriva, il sembla que toute la nature vivante se mettait à soupirer librement, soulagée, comme si tous les arbres, les plantes, les oiseaux et les bêtes se réjouissaient de cette œuvre scintillante et alarmante, tissée d’épaisses cordes d’eau - la pluie. Trempé jusqu’aux os, seul au milieu du champ embrumé désormais apaisé, comme aplati par les éléments, je me délectais toujours en silence d’un plaisir enivrant, celui de l’homme à qui il est donné de voir et d’éprouver, une ou deux fois par an au mieux, un somptueux orage en pleine nature. |